Страница 103 из 135
— Поклеп, поклеп! — возмутился Карабанов. — Просто крепко держал, чтобы не убежала. Придвигай стул ближе, Дементьич. Водочки выпьешь?
— Давно не пил.
Раиса Владимировна пододвинула к Лаврентьеву масленку, хлеб, тарелки с закусками.
— Я была страшно возмущена, когда Никита Андреевич рассказал мне о том, что произошло на исполкоме, — говорила она. — Дичь какая! Отвратительный человек этот Серошевский. Мне теперь неприятно на него смотреть, после всего этого.
— Товарищи, товарищи, не обрабатывайте секретаря райкома, — раздельно, как бы отрубая нечто невидимое на скатерти ребром ладони, сказал Карабанов. — За столом не будем говорить ни о людях, ни о делах.
Но все равно и о людях и о делах говорили. Говорили о будущем Наташи, о том, что улетает дочка в жизнь. И совсем не так говорили, как Ирина Аркадьевна о Кате. Катя вышла на самостоятельную дорогу, — жизнь матери, по мнению Ирины Аркадьевны, кончена, — старой птице пора на покой.
— Вот семейка будет, — радовался Карабанов вместе с Раисой Владимировной. — Натка учительницей станет, мужа приведет… Ну не красней ты, не красней — все равно этим кончится твоя юность, доченька. Приведешь его, может быть толковый парень окажется — и так ведь бывает, — заживем, дел натворим каких!
Потом завели патефон, потанцевали. Бабушка сидела, притворно хваталась за голову: «Вскружили, совсем вскружили!» — но была довольна: любила, когда в доме весело. Специально для нее сыграли в домино вчетвером. Раиса Владимировна в игре участвовала в качестве консультанта, — сидела за спиной Карабанова и подсказывала ему, какой костью ходить, Все делали вид, что яростно борются с бабкой, партнером которой был Лаврентьев, но втихомолку старались ей подыгрывать, и она выигрывала, именно она, партнер в счет не шел. Старуха не скрывала своего торжества: «Вот как в старину–то игрывали!» Лаврентьев с этой минуты был ею признан: хороший человек, понимает что к чему.
Хорошего человека, понимающего что к чему, уложили спать в кабинете. Он поднялся рано; не дожидаясь завтрака, попрощался и ушел. Во дворе Дома Советов его ждала понурая, проголодавшаяся Звездочка. Он обнял лошадку за шею, она тихо и нежно проржала. У нее не было обиды на хозяина за долгое отсутствие, она радовалась ему, проскучав ночь у коновязи.
Лаврентьев купил в фуражном лабазе овса, свел Звездочку на реку и только тогда успокоился и поехал домой. Верхом ли на коне, в машине, у окна вагона — в дороге всегда много думается. Всю дорогу до Воскресенского думал и Лаврентьев. Он думал о семье Карабановых. Пытался на место Никиты Андреевича поставить себя, а на место Раисы Владимировны — Клавдию. Не получалось. Даже в мыслях не получалось.
Бабушка Устя и Клавдия говорили неправду, что Лаврентьев закрыл семеноводство. За семеноводками он следил внимательно, но следил так, чтобы напрасно не вмешиваться в их дела; дела и без его вмешательства шли хорошо, недаром Клавдия слыла лучшей семеноводкой в области. После того как весной удалось сбить немножко Клавдину спесь, урезать ее непомерные требования, он сам нет–нет да подбросит народу в помощь на прополке, добавит коней и пропашников для междурядных рыхлений, калийной соли, суперфосфата для подкормки. Клавдия объясняла помощь агронома тем, что он расшумелся вначале, а потом струсил — как бы не провалить важную статью колхозного дохода.
Клавдины участки — не то что участки полеводов. Они были раскиданы в заречье далеко один от другого, и некоторые из них даже и участками не назовешь; так — десяток гряд где–нибудь в кустах или возле озерка. Разбросаны они были для того, чтобы не происходило переопыления и скрещивания сортов овощей.
Лаврентьев изредка наведывался в заречье — не столько для проверки Клавдиной работы, сколько для пополнения своих знаний. Оставит Звездочку возле парома — и пойдет от свекольных семенников к брюквенным, от брюквенных к морковным, от капусты «Слава» к поздней капусте «Ладожской». Разглядывает, сколько стеблей Клавдия оставила, какие вырезала, — старается сам решить, почему она так сделала. Клавдия была не просто семеноводкой, не просто размножала семена, получаемые колхозом от зональной овощеводческой станции, но и сама, как рассказал Антон Иванович, третий год работала над выведением нового сорта моркови, пригодного для сырых почв с высокими грунтовыми водами. Лаврентьев своими глазами видел весной ящик морковок, больше похожих по форме на свеклу или репу, чем на морковь. Колдовала Клавдия и над помидорами, искусственно переопыляя их цветы и затем пряча стебли с переопыленными цветами под колпачки, сшитые из пергамента.
Под колпачками, по воле Клавдии, происходили незримые процессы взаимного влияния одного растения на другое, в результате чего должен был возникнуть зародыш третьего. Что нового будет в нем, в третьем, отличного от первого и от второго, — такой вопрос волнует каждого селекционера. Лаврентьев не увлекался селекцией — делом кропотливым и требующим душевного призвания, — его натура жаждала размаха, борьбы, крупных переворотов; переносить кисточкой пыльцу с тычинок на пестики и ждать годами, что в конце концов получится, — об этом ему даже подумать было страшно, тем более он удивлялся упорству селекционеров и смотрел на них как на истинных творцов нового, как на скульпторов природы. Тяга Клавдии к такому ваянию, где материалом служит не глина и не мрамор, а живое растение, вызывала его тайное уважение. Он вообще всегда уважал искусников. Искусником в своем ремесле был Карп Гурьевич, — Лаврентьев его уважал. В институте с ним вместе учился Толя Бренчанинов, который разрисовывал, шкатулочки и портсигары совсем как палехские мастера, — Лаврентьев очень дорожил дружбой с Толей. На батарее у него служил солдат, ящичный Гуськов; он резал из дерева смешные фигурки по басням Крылова. В искусниках Лаврентьева прежде всего занимало то, что они очень и очень много делают сверх требуемого от них.
Так и Клавдия. За свои опыты она не получала ни дополнительных трудодней, никаких лишних материальных благ, ни славы, но тратила на эти опыты не меньше труда и времени, чем на основную работу. Выдастся свободная минутка — Клавдия среди цветущих семенников, мудрит над ними, прищипывает, переопыляет, надевает колпачки, которые сама же и шьет дома. Солнце уже уйдет, летучие мыши с тонким писком вьются в сумеречном небе, а Клавдия все еще там — где–либо на дальней делянке, иногда с бабушкой Устей, увязавшейся за ней для компании, чаще — одна.
Оттого что участки Клавдии были разбросаны по всему заречью, Лаврентьев, обходя их, обычно не сталкивался с семеноводкой, да и Клавдия его избегала. Увидит издали и уйдет на другое поле. Погрозила под ивой не обмолвиться с ним ни единым словом, — ни одного слова не было сказано с того вечера, а прошли добрые две недели. Начинался сентябрь.
Погожим днем, пустив на лужок Звездочку, Лаврентьев шагал к лесу, расцвеченному первыми осенними красками, багрянцем иудина дерева — осины, желтизной берез и рябин. Возле леса было большое поле семенной свеклы, ее вот–вот начнут убирать, и следовало выяснить, сколько выделять дополнительных подвод, покупать ли специальную машину, или семеноводки вручную справятся с молотьбой свекольных семян. Тратить лишние деньги Антон Иванович не желал, в колхозе установили режим строжайшей экономии средств, такой строжайшей, что, пожалуй, и чересчур. Придет Носов: «Вожжи бы новые, пар пять, Антон Иванович? Поизносились наши…» — «Потерпим, потерпим, Илья. Надо потерпеть, свяжи как–нибудь, слатай. Потом сразу всем разживемся». Или дядя Митя явится: «Дымарь купить надо, меха прохудились». — «Сколько стόит?» — «Рублей сорок — полсотни». — «У меня не госбанк, заработайте прежде — тогда хоть золотую карету покупайте». — «А разве мы не заработали, Антон Иванович?» — «Мало, мало, больше надо. Жмите». Вот Клавдия, впервые за все лето, попросила председателя приобрести овощную молотилку, — прочла в районной газете, что такие поступили на склад Сельхозснаба. «Будь добренький, Петр Дементьевич, — сказал Антон Иванович Лаврентьеву, — посмотри сам. Если решишь — надо, — купим. Но хорошо бы — не надо». Лаврентьеву Антон Иванович доверял больше, чем себе. Сам он увлекался и от этого решал иной раз неправильно — по настроению. Лаврентьев же, прежде чем что–либо решить, все тщательно взвешивал. Этому Лаврентьева научили жизнь и те немногие, но грубые ошибки, которые он совершил на первых порах своей деятельности в Воскресенском. В частности, очень многому его научила ошибка с телушкой Снежинкой. Спешить и кустарничать он перестал. Дарье Васильевне больше не приходилось жаловаться на то, что агроном забывает о колхозном активе. Задумав новое, он непременно шел к Дарье Васильевне. У нее была особенность смотреть на вещи удивительно трезво и правильно. Когда Лаврентьев на партийном собрании доложил о своих и Георгия Трофимовича предварительных выводах и сказал, что, возможно, понадобится рыть канал, — силами воскресенцев такую работищу не одолеешь и за две пятилетки, — Дарья Васильевна подумала–подумала, да и нашла выход: «А про Ферганский канал ты запамятовал, Петр Дементьевич? Позвали там — тысячи народу сошлись, лихо как дело–то двинули. И мы позовем, — не без языка на свет родились».