Макс

— Что это?

— Это? Нет, — сказал я, — нет, это… так. Пойдем же, пойдем же скорее на море…

Оно тоже было серым, я помню, — серым и темным было оно в тот день, море — мы вышли на берег — почти неподвижно лежавшее перед нами (и только изредка, но совсем-совсем редко, не следовавшие друг за другом, но по отдельности, неизвестно откуда приходившие волны, с глухим и словно полым, внутри — как если бы они и эхо свое приносили с собою — полым и сумрачным звуком, разбивались и падали: на твердый, темный песок…); и хотя взгляд терялся, конечно, в безмерном его просторе, оно — в этот серый и пасмурный день, под серым и пасмурным, все ниже и ниже опускавшимся небом — оно показалось мне совсем не таким огромным, каким ожидал я его увидеть: необъятным и все-таки обозримым — нет, необозримым, конечно, но даже в самой своей необъятной необозримости как будто укрытым — укрытым и укрывавшим: и бухту, и дюну, и берег, и меня, и Макса на берегу…

И лишь когда я увидел его (и взгляд мой тут же потерялся, конечно, в безмерном его просторе…), я впервые, быть может, почувствовал, что я действительно — здесь, и в самом деле — приехал; и я повернулся к Максу, я помню, и он, Макс, в двух шагах от меня, смотрел на море, вдаль — с едва заметной, одними глазами, но все-таки замеченной мною улыбкой (и как если бы — так я подумал — как если бы некая веселая тайна объединяла его с этим морем, редкими волнами и вот этой, вот этой, сквозь темный воздух, пасмурный день летевшей куда-то чайкой…); — и потом мы пошли с ним вдоль берега, зашли в дюны, и с другого края деревни, обогнув ее, возвратились домой; и вечером, но уже за ручьем — по дощатому, с косыми перилами мостику перейдя его — вышли, опять-таки, на море; и поднявшись на дюну, и прислонившись, я помню, к сырому стволу сосны, я снова увидел его, сверху, внизу, море, море и море, как будто уходившее вверх, поднимавшееся вдали, огромное и все-таки замкнутое, и вновь, я помню, почувствовал, что я, действительно, здесь, вот здесь, вот сейчас… и потом была ночь, первая ночь в этой комнате, и дождь, и всплески, и шорохи, и вода, по желобу стекавшая с крыши; и на другой день мы снова пошли с ним: куда-то… я, следовательно, — как и он, Макс, месяц назад — я узнавал, открывал для себя: и деревню, и дюны, и лес, — проводил линии, отмечал повороты… но — в отличие от него, Макса, — я вовсе не был один: он, Макс, он был со мною; и он показывал мне все это так, как рассказываем мы о чем-то, как признаемся мы в чем-то важнейшем — с улыбкой: веселая тайна, но вместе с тем очень серьезно, подробно и обстоятельно — и как если бы, в самом деле, что-то важнейшее зависело от того, что вот эта тропинка выводит, опять, на шоссе, а вон та теряется среди сосен, — или так, может быть, как если бы все это: и море, и дюны, и одно дерево там, другое дерево здесь, и мостик через ручей, и соседняя (мы доехали до нее на автобусе; мы возвратились, я помню, пешком…) — километрах в пяти от нашей — деревня, и почта (с застекленной верандой…), и кусты сирени, и ветер, и облака: — как если бы все это, само по себе, и было неким признанием, — как если бы этим все было сказано, и больше уже не требовалось и даже нельзя было, ни о чем, говорить.

(Лишь однажды, я помню, на третий или на четвертый, может быть, день, и с каким-то, как показалось мне, подчеркнутым отсутствием интереса, он, Макс, но все-таки спросил меня вдруг о театре: на маленькой площади, и о том, идут ли спектакли: по моей пьесе, конечно, и как проходят, и как играет в них Фридрих… я уже не помню теперь, неважно, что я ответил…)

Я вставал рано: как и он, Макс: как и теперь я встаю, теперь, здесь, поворачивая обратно. Я шел в магазин у шоссе: купить что-нибудь к завтраку; по дороге заходил иногда за Максом; по дороге обратно заходил иногда к нему; мы завтракали обычно вдвоем, в его, Максовой, повисшей над землею мансарде; он варил кофе: с очевидным, для меня, удовольствием повторяя, каждое утро, одни и те же движения: наливая воду в кофейник, насыпая сахар, помешивая… И затем… и затем мне тоже было, в общем, почти безразлично, куда идти и что делать; и почти всякий раз мы выходили, разумеется, на море; и сворачивали, конечно, налево; и по самой кромке воды доходили до опор и столбиков, с их отражениями; и поднимались в дюны; и опять спускались к воде.

И в эти первые дни оно было по-прежнему серым, темным и пасмурным — море, море, конечно — укрывавшим бухту, берег, нас с Максом; и таким же серым, таким же пасмурным небо, опускавшееся все ниже; и в дюнах был, конечно, туман, влага, мелкие капли, срывавшиеся с деревьев, по рукаву стекавшие на руки, гулкое эхо…

— Тебе это ничего не напоминает? — спросил я.

— Нет… что же?

— Ничего, ничего.

И мы опять спускались к воде, и если не было дождя, садились, опять, на песок.

— Подумай, — сказал он. — Вот мы сидим здесь, на берегу моря, на краю мира…

— И… что же?

— Нет, ничего.

А между тем, я прекрасно понял эту мысль, не имевшую продолженья (и точно так же, конечно, как он, Макс, понял — не имевшую продолженья — мою…); и я уже думал, как сказано, об отдалении, отрешении, — о повороте обратно, — о решении важнейшей задачи… и оставаясь, к примеру, один, в моей комнате (вот этой, вот этой…), садился, к примеру, за стол (да, вот этот…), и открывал привезенные мной из Москвы, иногда совсем старые записи, и перечитывал, и снова перечитывал их, и добавлял к ним, может быть, что-нибудь: о какой-то осени, какой-то зиме… и вновь выходил, разумеется, из дому; и шел, один, в лес; один в дюны; сам не зная зачем; удивляясь, все более удивляясь, я помню, тайному, тихому, все более очевидному для меня, отзвуку… неправдоподобно-далекого: в этих, никогда мною прежде не виденных, соснах, елях, осинах… в падении этих капель… этом дожде, этой мороси. И заходя снова к Максу, вновь и вновь обнаруживал его у окна, смотрящим на все то же, все то же, с парящею кроною, дерево… и мы опять выходили с ним: на море.

Мне хотелось расспросить его, к примеру, о чем-нибудь: о какой-то осени, какой-то зиме… я не решался. В самом деле (думаю я теперь…) он, Макс, хотя и предложив мне приехать к нему сюда: что было, в общем, воспринято мною как знак примирения (мы не были в ссоре…) — он вовсе не отменял, тем не менее, своего, если угодно, запрета. Он и не подтверждал его; он вообще не возвращался к тому утреннему, полгода назад, объяснению; я тоже, конечно, возвращаться к нему не хотел; напоминаний о моих помыслах старался, соответственно, избегать. Мы не говорили о прошлом; мы вообще в это первое время по большей части молчали; шли молча вдоль берега; под мелким дождем.

И затем, как сказано, все, в одну ночь, изменилось; дождь, действительно, перестал; небо взлетело вверх; внезапное солнце засверкало на мокрых крышах, мокрой траве; дома в деревне раздвинулись; деревья вокруг расступились; дальний мыс, дотоле почти невидимый, оказался вдруг очень — дальним, бесконечно-далеким; даже шум волн сделался вдруг иным…

А здесь, в этой маленькой, за дюной притаившейся деревушке, — здесь жили в то лето — как уже говорилось (и до сих пор, каждое лето, приезжают сюда из Москвы: и теперь уже снова здесь: неделю назад я встретил их на остановке автобуса…) — некие, уже в силу простой длительности связывающих нас отношений неслучайные персонажи моей, теперешней жизни (таковая, значит, тоже имеется? — да, да, как ни странно — и особенно: летом…) — некие, вновь скажем так, весьма молодые и весьма приятные люди, снимавшие (и до сих пор снимающие, каждое лето…) большой, каменный, за самою дюною, песочного цвета дом, через два дома от моего.

Мы познакомились с ними на берегу — на пляже: если угодно; — мы провели у них несколько, весьма приятных, опять-таки, вечеров, за чашкой чая или стаканом вина, в легкой и милой бездумности.

У них же — вот, следовательно, о чем пойдет теперь речь — у них были в то лето — и до сих пор есть: те же самые — велосипеды; и когда, познакомившись с ними, мы попросили у них — вернее: он, Макс, переглянувшись со мною, попросил у них — чтобы съездить на почту — два, соответственно, велосипеда: — вот, следовательно, когда мы выехали из деревни (был, я помню, прохладный, но ясный и тихий вечер; солнце, уже клонясь к западу — у нас за спиною, — еще отсвечивало, вместе с отражениями облаков, на мокром асфальте…) — и очень быстро — наши тени обгоняли друг друга — поехали по шоссе, еще, конечно, не наизусть, но уже очень хорошо, и мне, и тем более Максу, конечно, знакомому: — так внезапно, я помню, совсем по-иному развернулось оно перед нами, — а вместе с ним и деревья, и облака, и поле, и мокрый асфальт, и уже просыхавшие, но еще, попадая под шины, тихим шепотом, стрекотом, летучими брызгами отзывавшиеся — отвечавшие — лужи; и такая, в этом быстром и легком движении, раскрылась, вдруг, даль… и когда (доехав до почты, но — нет, не дозвонившись, я помню, в Москву…) — потом, когда ехали мы обратно — в уже гаснущее, красное, розовое, и с мгновенными, вдруг, провалами: в сизый сумрак, в лиловый и фиолетовый мрак, — расплывавшееся и вместе с тем уже замиравшее, уже почти неподвижное небо: — так, в обратную сторону, и на сей раз уже скорее тревожно, таясь и стихая, разворачивалось перед нами пространство; закрывалось, запахивалось за нами… и все это вместе (и ощущение скорости, и внезапная даль…) так ясно, с такой настойчивостью напомнило нам о чем-то… о каких-то иных (сказал мне Макс в тот же вечер…) еще, быть может, ржавеющих где-то велосипедах… — что, одним словом, возвратив и поставив на место эти, чужие (и на полчаса задержавшись, наверное: в приятной бездумности…) — мы, в тот же вечер или на следующий, может быть, день (Макс, опять-таки, первый заговорил со мною об этом…) решились купить свои: свои собственные, значит, велосипеды: решение (думаю я теперь…), с одной стороны, простое и ясное, с другой же (думаю я…) — означавшее, может быть, некое — что же? — некое, может быть, обязательство.