Макс

Здесь все было так же, все было то же: те же клумбы, те же скамейки, — ларьки и киоски, — и тот же, за пятью или шестью деревьями, двухэтажный, с башенкой, дом, — и так же, гулкой и частой дробью, по каменным плитам улицы, отзывались чьи-то шаги, — и он так же шел, как когда-то, сквозь обрывки чужих разговоров, быстрые взгляды, сквозь солнце и тень, — и так же свернул налево, к морю, к кафе… а впрочем, все это, и даже эти отзвуки прошлого, отсветы прошлого… все это тоже было, конечно, вот сейчас, в настоящем, и точно так же держало его, как держали его, там, в деревне за дюной, сосны и ветер, море и облака.

Он пришел рано, в половине или, может быть, без двадцати минут пять; он сел за тот же столик, где они сидели, обычно, с Фридрихом, на то же самое место. И так же медленно, обведенные солнцем, проплывали за окнами тени прохожих; и так же тихо, в открытую дверь, вплывали далекие голоса, шум прибоя, плеск волн; и за дверью был тот же песок, те же сосны, тот же столб с отчасти оторванными, на ветру трепещущими афишами; и пятна солнца на дощатом полу, и слепящий блеск его на белой поверхности столика: все было так же; та же тень той же чашки…

— И конечно, мы изменяемся… конечно, мы изменяемся… Мы не властны над этими изменениями… вот в чем все дело…

Он пил кофе; он ждал Алексея Ивановича.

— Вот сейчас, вот сейчас…

— Жизнь находит, но жизнь и теряет вдруг свою тему…

— Как видите, я сдержал свое обещание…

— Я тоже.

Он вошел совсем неожиданно, Алексей Иванович, из сиянья и солнца за дверью, с внезапной улыбкой.

— Я очень рад вас видеть. Да, очень рад…

И как бывало ему время от времени свойственно, несколько раз повторил он это: очень рад, очень рад… как будто прислушиваясь к нему, удивляясь себе… затем, преодолев препятствие, посмотрев на часы и заказав, в свою очередь, кофе, сообщил Максу, что, как Макс, наверное, знает, здесь, совсем рядом и почти за углом, есть, и причем открытый — если открытый зал может называться, действительно, залом — открытый, как бы то ни было, зал, где летом устраиваются концерты, нарушим запрет, и где как раз сегодня, вечером, в восемь, неизвестный ему оркестр с неизвестным ему дирижером играет, мир названий… конечно, несколько, ему, Алексею Ивановичу, как раз отлично известных и вполне любимых им пьес, каковые он и предлагает ему, т. е. Максу, послушать с ним вместе.

— Да, с удовольствием, — ответил Макс. — Я только должен успеть на последний автобус… без пяти минут десять. И до него еще надо доехать… на электричке.

— В таком случае, мы простимся с вами… после первого отделенья.

— Хорошо, — сказал Макс. — Как проходит ваша… конференция, если позволите?

— Она уже закончилась, — сказал Алексей Иванович. — Завтра я уезжаю. Нет, ничего особенного… все как обычно.

Он смотрел на Алексея Ивановича, Макс; он подумал вдруг, что он вообще ни с кем, почти ни с кем не говорил целый месяц.

— Ну а вы-то, Макс… чем вы занимаетесь, собственно, в этом… поскольку я его представляю себе… исключительном одиночестве?..

— Переворачиваю понятия, — сказал Макс.

— Всегда полезно. Какие же?

— А… всякие. Какие придется.

— И все же… к примеру?

— Ну… возьмем, к примеру, понятие…

Почему бы и нет, в самом деле?

— Понятие, к примеру, случайности…

— Возьмем его, почему бы и нет?

— Что скажете вы в таком… случае…

Они возвратились, следовательно… готовились, наконец, возвратиться… к тому, давнему разговору, ночному и зимнему. Он ждал этого, Макс. Он не знал лишь, хотел ли он этого.

— Что скажете вы… о вот таком, например, рассуждении? Мы открываем в себе…

— Что же?

— Вообще… да… случайное. Случайные мысли, нам неподвластные…

— С известной точки зрения все случайно, — сказал Алексей Иванович. — Кроме… самой этой точки зрения, быть может.

— Она тоже случайна, — сказал Макс.

— Вот как?

— Конечно. Она тоже, конечно, случайна. Она вспыхивает, она гаснет, исчезает, вновь появляется. И наши неслучайные, как мы полагаем, наши собственные, как полагаем мы, мысли… тоже, тоже, конечно, случайны. Они есть… их могло бы не быть. Они приходят к нам… неизвестно откуда… сами собою. Они уходят… неизвестно куда. Мы над ними тоже… не властны. И это правильно, и так и должно быть. Больше того, я сказал бы, что их… случайность равняется их неизбежности.

— Остроумно, — сказал Алексей Иванович. — И какие же выводы вы делаете из всего этого?

— Я больше не делаю выводов.

— Вообще никаких?

— Вообще никаких. Да и зачем нужны… выводы?

— Только выводы, по-моему, и нужны.

— Разве?

— Без всяких сомнений. Дело ведь вовсе не в наших каких-то… вновь скажем… мыслях.

— Нет, не в них дело.

— Но дело в том, чтобы превратить их… если угодно… в жизнь. Усвоить их и жить… в соответствии с ними.

Все так же медленно проплывали за окнами тени прохожих, обведенные солнцем; все так же тихо вплывали, в открытую дверь, шум прибоя, далекие голоса.

— Нет, и не в этом дело, — сказал Макс. — Речь вообще идет не о жизни… и уж тем более не о том, чтобы привести ее в соответствие… с чем бы то ни было. Все это лишь отрывает нас от того, что… есть, все эти… поиски соответствий… старания и стремленья. А впрочем… не пойти ли нам на море?

— Зачем?

— Просто так.

— Хорошо, пойдемте.

Они вышли, действительно, на море; они сели, на берегу, на скамейку.

— А между тем, — сказал Алексей Иванович, — если отказаться от стремлений, стараний, то… что же будет? Случайные, опять-таки, мысли… как вы выражаетесь.

— А вот и нет, — сказал Макс. — Вот и нет. Вот и нет. Неизвестно… и неважно, что… будет. Ничего вообще не… будет. Есть только то, что есть, вот сейчас… вот это море, вон те облака…

Он и смотрел, разумеется, на это море, те облака; он вновь подумал, наверное, что он мог бы и не говорить Алексею Ивановичу того, что говорил, собирался сказать.

— Мы держимся за наши стремленья, — сказал он, — желания, поиски соответствий. Мы пробуем не держаться за них, отпускаем одну руку, другую… Мы боимся упасть, мы снова за них цепляемся. На самом же деле…

— Вы правы, — сказал Алексей Иванович.

— Простите? — сказал Макс (как некогда…).

— Вы правы… конечно. Но и я тоже прав. И значит… что же? И значит, — говорил Алексей Иванович (своими спокойно-удивленными глазами тоже глядя, разумеется, на море…) — и значит, с одной стороны, стремиться ни к чему нельзя… и всякое стремленье… вы правы… отрывает нас от того, что есть… по крайней мере, от того, что есть… в нас же… от неизбежно-случайного и в случайности своей неизбежного… перевернем, в самом деле, эти… очаровательные понятия… от нам неподвластного и для нас неожиданного… от нас самих, — с внезапной улыбкой. — Но и не стремиться тоже нельзя… и если отказаться от стремлений, во всяком случае от стараний, усилий, то все, конечно, развалится, распадется и спутается…

Тихо и медленно говорил он: уже как будто не к Максу: непонятно к кому обращаясь.

— И… значит: что же? И значит, остается лишь принять это… противоречие. Разрешить его невозможно. Но принять его… как простую данность, если угодно. Там, за ним и по ту его сторону, открывается, быть может, что-то… иное. А… — все с той же улыбкой, — что вы скажете… о вот этом моем рассуждении?

— Занятное рассуждение, — сказал Макс (рассмеявшись…).

А между тем, оно лишь вчуже занимало его: и как если бы, отдав ему должное и приняв его к сведению, он смотрел на него: откуда-то: давным-давно, на полшага отойдя — от всех рассуждений.

И после — весьма долго длившейся паузы, Алексей Иванович, встав со скамейки, предложил ему, то есть Максу, раз уж они вышли на море, еще немного, вдоль моря, пройтись… они пошли, конечно, в мою — если угодно, в его, Максову, — сторону, к тому дальнему, разумеется, мысу, за которым — теперь он знал это — была, есть еще одна бухта, в бухте же, между вот этим, бесконечно-далеким, но все-таки видимым, и еще одним, уже невидимым, разумеется, мысом…