Макс

Зато я сам, я очень хорошо это помню, — я: живущий теперь здесь, поворачивая обратно, — а я тоже, конечно, платил свою дань: ненавистно-неописуемому, и тоже (всего лишь год оставалось мне — доучиться…) посещал свое, тоже, учебное — тоже и так сказать — заведение, — и весьма много времени проводил, конечно, в театре (на маленькой площади…) — я очень часто и очень подолгу, вышагивая волнение, нараставшее и сгущавшееся во мне, бродил в ту осень по улицам (переулкам, бульварам…); в иные дни, возвращаясь, например, из театра и уже почти дойдя до дому, шел, не в силах остановиться, не сворачивая в проход, по улице, дальше — мимо красной, кирпичной стены — мимо арки и башенки, — и выходил, к примеру, на тот, так скажем, третий (откуда, сверху, в какой-нибудь ясный, солнечный — выцветший на ветру, вместе с листьями, облаками летевший куда-то — день, виден был — нет, конечно, не весь — почти весь, может быть, город: крыши и купола…) — выходил и на какой-нибудь четвертый, пятый, если угодно, еще ни разу, кажется, не упомянутый мною бульвар, — на какой-нибудь, обнесенный забором пустырь, — и в каком-нибудь дворе, наконец, присев на скамейку, все снова и снова думал о случившемся с нами, застигнутый — случившимся с нами, имеющим случиться с нами — врасплох, не в силах справиться с изумлением.

В самом деле: что это было? Время течет медленно (так писал я когда-то: в начале…). Но (так думаю я теперь…) — но бывают — что же? мгновения? — нет, конечно, отрезки, периоды времени: недели и месяцы — когда оно (время…) вдруг так странно ускоряет свой ход, и с такой решительностью устремляется вдруг к чему-то: еще неведомому, но уже втайне — и даже явно: почти осязаемо, обозримо — откровенно присутствующему, что мы (думаю я…), уже едва поспевая за ним, бежим за ним следом, куда-то, к чему-то, почти не оглядываясь — не успевая, может быть, оглянуться…

А между тем (думаю я…) — и даже ускорив, пугающе-странно, свой ход — оно (время…) — или, что то же, жизнь — остается по-прежнему — или, если угодно, по-прежнему сводится — или, что опять-таки то же, включает в себя по-прежнему — простое чередование: дней и ночей, засыпаний и пробуждений… и я вспоминаю теперь, как, уже вечером, после репетиций, блужданий по городу, я, все-таки и в конце концов, возвращался домой, входил в подъезд, поднимался по лестнице, и там, дома: там были, конечно же — нет, отнюдь не случайные персонажи моей тогдашней (в известном смысле и теперешней…) жизни — звавшие меня ужинать, — и, поужинав, читал я, может быть, что-то, никак не связанное ни с театром, ни, вообще, с моей, уже как бы на грани осуществления стоявшей историей (если это история…) — гасил свет, засыпал, — утром, проснувшись, подходил к окну, отдергивал шторы, — и видел, в окне, тот же двор, ту же арку, — и выходил, одевшись, выпив кофе, на ту же самую улицу… и в общем жил, значит, той же, той же самой, разумеется, жизнью. А между тем (еще и еще раз…) я (и чем дальше, чем быстрее шло время, тем острей, тем отчетливей…) — я чувствовал себя вовлеченным во что-то: в некое, если угодно, устремлявшееся и приближавшее меня к чему-то движение: движение, однако, которое, само по себе, и было, и не было — вновь скажем — жизнью, но посреди привычного окружения, простого чередования (или, если угодно, вопреки: окружению, чередованью…), перерастая его, сходилось и совпадало с чем-то совсем иным (обыкновенно отрицающим — жизнь…) и словно заворачивало за некий край, — некий угол, — некий выступ, если угодно… Так, блуждая по городу (огромному, невероятному…), вдруг и всякий раз неожиданно оказываемся мы в каком-нибудь, не только не похожем на все остальное, на ту улицу, например, по которой мы только что шли, на тот бульвар, с которого мы только что, к примеру, свернули, но как бы не выводимом из всего остального, как бы отменяющем все прочее месте: в каком-нибудь дворике, с круглым, посредине, фонтаном; под каким-нибудь мостом, среди досок и труб; на каком-нибудь (так думал я, например…) пустыре, поросшем травою, с протоптанной — кем-то — тропинкой и, в дальнем углу, одиноким, из ржавой жести, со следами ночного дождя гаражом, где нет, и не может быть, никакой, конечно, машины и где хранится, значит, что-то неведомое или, может быть, ничего уже не хранится… или — и так далее (думал я…) — и так далее, и так далее… я уже сам не понимал, может быть, где я, собственно, нахожусь; я был все еще в жизни — я вдруг оказался в моей, в жизни и наяву разыгрывавшейся истории, внутри ее, вот на этих — в ту пору еще не существовавших, конечно, страницах. И я лишь спрашивал себя, удивляясь, когда же, когда же все это началось (летом? весною?..); и я сам не знал, конечно, когда. Совсем незаметно началось оно, это движение; вдруг оказались мы — в нем. И как будто набирая скорость, набирая, скажем так, крутизну, все быстрей и быстрее, еще раз, подводило оно нас, меня, Макса, к решающему… чему же?

Все быстрей, все быстрее… и очень быстро, я помню, репетиции (разъясненья и разговоры…) в пятиугольной комнате, у Сергея Сергеевича (в самом деле, говорил мне этот последний, если что-то кому-то и надо было бы — объяснять, то прежде всего, разумеется, Максу: Макс же как раз ни в каких объяснениях не нуждался…) сменились репетициями на сцене; и я очень хорошо помню тот день — тот вечер — спектакля не было — когда мы остались в зале втроем, и Сергей Сергеевич впервые предложил Максу — еще не играя — выйти из-за кулис, пройти по сцене, встать перед залом.

— Посмотрим, — сказал он, — как это будет выглядеть.

Еще не было, я помню, ни столика, ни, соответственно, лампы; мы сидели, кажется, в десятом — в девятом, быть может, — ряду.

— Так, — говорил Сергей Сергеевич, — вы появляетесь из глубины сцены, из-за третьей кулисы, слева… нет — справа?

— Справа, — сказал я. — От нас с вами — справа.

— Да, разумеется. Вы идете (к Максу…) так… наискось… да, вот так… хорошо.

Макс остановился на авансцене, в самом центре ее.

— Здесь? — спросил он.

— Нет, отойдите немного в сторону… вправо… или, может быть, влево?

— По-моему, вправо, — сказал я. — От нас с вами — вправо.

— Пожалуй. Вот здесь… вот здесь вы стоите… нет?

Макс, я помню, покрутил головой, повел плечами, приподнялся на носках, опустился.

— Может быть, — сказал он, — чуть ближе к центру… на один шаг… да, вот здесь, например…

— Хорошо, здесь. Заметьте себе эту точку… положите здесь что-нибудь… не надо?.. ну, как хотите… Теперь давайте, еще раз… проведите линию от того места, где вы выходите, до этой точки… пройдите по ней… нет, нет, не выходите на середину… тогда вам придется поворачивать… а вы идите все время прямо… вернее наискось… но по прямой линии… да, вот так… еще раз, давайте…

И он, Макс, все снова и снова, выходил из-за третьей — правой — кулисы, останавливался — чуть справа — на авансцене; для него, Макса, думаю я теперь, все это было, разумеется, слева.

Он начал понемногу — играть.

— Вот, — сказал он, я помню, — вот я стою здесь, стою перед вами…

Я подумал вдруг, что и здесь, что и в этом, если угодно, случае, сцена, оставаясь собою, должна — все-таки — превратиться во что-то иное — в себя саму, но все-таки превратиться: преобразиться: так я подумал.

— Я смотрю в зал… я говорю…

Сергей Сергеевич не прерывал его; он начал, уже играя, ходить — сначала медленно, потом все быстрее; он прочитал свой первый монолог до конца.

— Я хочу выйти отсюда… выйти отсюда…

Все сбывалось, все было правильно; и сидя рядом с Сергеем Сергеевичем, в пустом и темном зале, в девятом (десятом…) ряду, я вновь, конечно же, испытывал это чувство тревожной, к чему-то, близости, волшебного приближенья… и вдруг терял его, это чувство; и пытался вызвать его в себе; и не мог; и потом уже чувствовал только неловкость; и смотрел на Сергея Сергеевича; и снова на сцену; и опять на Сергея Сергеевича. Это был он — да: он, Макс — на сцене; все сбывалось, все было правильно; и вместе с тем, все было как-то — не так; и мне казалось, он не так ходит, не так говорит, то слишком тихо, то слишком громко, не с той интонацией, не с тем выражением лица; и сцена, я помню, не превращалась — в себя саму, не преображалась, не оживала.