Макс

Ах (думаю я теперь…) там шли ведь какие-то люди, входили в метро или, наоборот, выходили; и там был, я помню, фонарь: над ларьком, над киоском; и огороженный железною решеткою клен: между ними; и листья его, попадая в свет фонаря, меняли, и вновь меняли, конечно, свою окраску, свои очертания; и на земле валялись окурки, обрывки газет, мусор; и где-то, на заднем плане, был шум машин, звук шагов: по асфальту… и посреди всего этого, всей этой жизни…

— Да, — снова сказал Сергей Сергеевич, — вы должны странно, очень странно себя чувствовать…

— Вы тоже, — сказал я.

— Я? Почему же?

— Ну как же, Сергей Сергеевич… Ведь все это вы, в общем… устроили…

— Почему же я? — спросил он.

— Ну как же, — сказал я. — Это вы убедили меня дописать пьесу… которую я вообще не собирался писать… Вы решили ставить ее. Вы же и Макса пригласили в театр… Таким образом…

— Нет, — сказал он. — Все это как-то само собою… устроилось. По-моему, — он опять рассмеялся, — по-моему, вы несколько преувеличиваете мою роль… в вашем романе.

Я тоже рассмеялся, конечно, в ответ. Я опять был: почти счастлив, конечно.

Да, так что же делать? — говорил, тем временем, Сергей Сергеевич (устроитель и режиссер…). Макс, следовательно; ну что же… Да, опять-таки… да, он подумает… Фридрих?.. Нет, он вообще не говорил еще с Фридрихом… не беспокойтесь…

Он держал, я помню, в руке, и подбрасывал, и ловил, и снова подбрасывал: пятикопеечную (таковою, думаю я теперь, была — и есть, наверное — плата: за вход в метро, за спуск вниз…) — в отсвете фонаря взлетавшую, блестевшую, падавшую монету…

— А теперь скажите мне… на прощание… Чего же вы все-таки ждете… от всего этого?

— Не знаю. А вы?

— А что я? — сказал он. — Для меня это просто… новый спектакль… что бы вы там ни думали. Спектакль… по весьма странной, разумеется, пьесе… но в конце концов… только спектакль. А вот для вас…

— Не знаю, — сказал я. — Но чего-то… чего-то я, разумеется, жду.

44

А между тем, опять-таки, он, Макс, не выдерживая ожидания, волнения, не в силах справиться с беспокойством, тревогой, — Макс, отпросившись (как он сам сказал мне…) у Сергея Сергеевича (Сергей Сергеевич, показалось ему, отпустил его почти с радостью: поезжайте, почему бы и нет?.. а я пока подумаю… кое о чем…) — Макс, короче, отпросившись у Сергея Сергеевича (уже начинался сентябрь…), уехал, на два или три дня, может быть, в тот, уже давным-давно отмеченный мною на карте, — утративший свое название, но зато сохранивший, почти сохранивший свой облик, а значит, и свои названия (названия улиц, садов и набережных…) — в тот совсем иной город, короче, где он несколько лет не бывал и куда ему так хотелось поехать: зимою. И вот, значит, снова (как год назад, например…): бессонная, в поезде, ночь; душное купе; верхняя полка; и так же, наверное, проплывали за окном пустынные станции, полустанки; и далекие, где-то огни; и шлагбаум (будка, фары, флажок…); и он так же прислушивался, наверное, к дребезжанию, дрожанию чего-то, к голосам, шагам в коридоре… утром, по еще почти безлюдному Невскому (Литейный, Фонтанка, Гостиный двор сбывались: как сбываются ожидания, предчувствия или надежды…) дошел, ни о чем в отдельности, должно быть, не думая, до Казанского (с его колоннадой…) собора; спустился в метро; переехал на Петроградскую сторону (знакомые, у которых он всегда останавливался, жили, как сказано, на Большом — с Большим проспектом Васильевского острова его не следует путать — проспекте…); и на другой, предположим — холодный и ясный, прозрачный и солнечный — день прошел, должно быть, по своему излюбленному, когда-то, маршруту: вдоль Екатерининского канала, через Михайловский парк (особенно им любимый; он присел, наверное, на какую-нибудь, в боковой аллее, скамейку — пятна солнца на темной земле, желтые листья, зеленая, яркая, еще совсем летняя трава на лугу, за деревьями — выкурил сигарету…), через Марсово поле, мимо Летнего сада — на набережную, по набережной — в сторону Зимнего, оттуда, по Дворцовому мосту — на Васильевский остров, к Ростральным колоннам, на Стрелку. И стоя там, на Стрелке, у самой воды (набегавшей, ложившейся на ступени…), глядя на воду, Петропавловскую крепость, фасады дворцов, вдруг, может быть, успокоился, и как будто вспомнив свое отчаяние (действительное отчаяние…), вновь подумал, должно быть, что все это… все это… никакого значения не имеет, что ему даже все равно, сыграет или не сыграет он… некую роль, но что именно потому он все-таки должен ее сыграть, или, если угодно, что именно потому он, наверное, может сыграть ее… на сцене, в театре.

45

И когда он возвратился в Москву, Макс (в этот огромный, вновь и снова, невероятный, самый странный на свете город…) — уже была, в этом городе, осень: осень, отчасти похожая, может быть, на ту, какую-то, с ее блужданиями, открытиями, бесконечно-далекую: не столь, может быть, но все же весьма, весьма ветреная.

Ветер, следовательно, ветер и снова ветер набрасывался на город (огромный, еще раз, таинственный…), и вновь гонял по улицам листья, мусор, обрывки газет, и даже самые невнимательные из горожан, самые прохожие из прохожих вновь, как некогда, застигнутые врасплох, замирали, не в силах справиться с изумлением. Но он, Макс, возвратившись в Москву, уже не бродил, как прежде, по улицам; он сошел с поезда, доехал до дому на такси — и в тот же день отправился, конечно, в театр (на маленькой площади…), где, не без некоторой, должно быть, торжественности, Сергей Сергеевич (устроитель и режиссер…) объявил ему о своем окончательном, принятом, сообщил он, после весьма продолжительных совещаний с Перовым, с Марией Львовной (и тот, и другая высказывались, в конце концов, в его пользу…), положительном — нет, правда? — да, правда — решении (все это… чистейшая авантюра, конечно… но в общем… попробуйте… вдруг что-то у вас и получится…); Перов, вечером, поздравил его; Мария Львовна, поздравив, поцеловала; Лиза, разумеется, тоже; Фридрих… Фридрих, погрозив ему пальцем, состроив гримасу зависти, ярости, ревности, в конце концов рассмеялся, хлопнул его по плечу (ладно, ладно… все в порядке, я знал, что так будет…); и через несколько дней начались, действительно, репетиции — еще не в зале, не на сцене — в пятиугольной комнате, у Сергея Сергеевича. А между тем, год (почти год…) свободы, в свое время полученный им, то есть Максом, у неописуемо-ненавистного, — закончился, пролетел, завершился; он снова должен был платить свою дань — и снова думал, конечно, о том, чтобы все, просто-напросто, бросить; он боялся, как сказано, армии (нарушим, снова, запрет…); он мог бы, конечно — нарушим еще один — попробовать освободиться и от нее, разыграв, к примеру, какое-нибудь, телесное или (что проще…) душевное заболевание: и в том, и в другом случае это потребовало бы усилий, весьма значительных, времени, которого было жаль; он решил посоветоваться с Сергеем Сергеевичем (устроителем, режиссером…).

— Сколько лет вам осталось?

— Два года.

— Ну так что ж… доучитесь. Не связывайтесь с больницами, комиссиями… всей этой мерзостью. Два года… подумаешь… что такое два года…

— Да, но… театр…

Сергей Сергеевич вдруг рассмеялся.

— Вы что, не можете прогулять свои лекции?..

И в конце концов, после некоторых колебаний последовав полученному совету, и значит вновь посещая свое, если угодно, учебное — если угодно и скажем так — заведение, и вновь, как прежде — хотя и с тайным по-прежнему, постыдным по-прежнему, но теперь уже не столь острым, может быть, страхом (не выгонят ли его, в самом деле…) прогуливая свои лекции, — понимая, что, в общем, не выгонят, — и, в общем, уже почти не замечая, стараясь не замечать их, — не придавая значения, не обращая внимания, — уже, в общем, доучиваясь, — домучиваясь: сказал он мне как-то, — и большую часть времени, проводя, конечно, в театре, — на репетициях: уже начавшихся, на занятиях, с Перовым, с Марией Львовной: продолжавшихся, конечно, по-прежнему, — он, Макс… нет, он уже не бродил в ту осень по городу: и только, может быть, изредка, не выдерживая тревоги, вновь, конечно же, его охватившей, не в силах справиться с изумленьем, волненьем, нараставшим, как будто сгущавшимся в нем, ощущением близости к чему-то решающему… вот-вот имеющему случиться, сворачивал вдруг в какой-нибудь — по дороге в театр, из театра домой — знакомый и наизусть знакомый ему переулок, и все вдруг вспомнив, между вдохом и выдохом, смотрел, как некогда и как будто впервые, на летевшие по ветру листья, обрывки газет, облаков… выходил на бульвар, останавливался.