Макс

Он сел у обочины; он был счастлив.

Со всех сторон… по ту сторону…

Те же сосны… тот же песок…

И затем… еще полтора часа провел он у этой обочины, поставив велосипед на седло, разбирая заднюю втулку; и добрался, наконец, до подшипников, никогда им прежде не виданных; и высвободив остатки ткани, последние нитки, снова собрал ее, втулку; о траву вытер руки; и уже почти в темноте, но доехал, все-таки, до дому, до своей, повисшей над землею мансарды, где я ждал его, уже начав беспокоиться; и смеясь, я помню, рассказал мне, как это было; и на другой день мы выехали из деревни; и доехали до перекрестка; и свернули направо… и вот так, следовательно, начались наши поездки: по шоссе и дорогам: по разным дорогам, разным шоссе: дальше, вдоль моря: от моря, вглубь.

Я (теперь и здесь, поворачивая обратно…) — я мог бы, как сказано, вычертить схему и план этих мест (округи, окрестностей…) — со всеми шоссе и со всеми, пожалуй, дорогами… и я снова езжу теперь и все еще езжу, один… иногда вместе с кем-нибудь, но чаще один… на его, Максовом, на своем собственном велосипеде (они оба теперь как бы, хотя лишь как бы, мои…); и доезжаю, конечно, до перекрестка; и сворачиваю направо: к морю; и опять налево: вдоль линии берега; и по обсаженной тополями дороге уезжаю все дальше, все дальше; и тополя, вдруг, кончаются; и появляются, вдруг, поляны, перелески, кустарник; и вдруг, в одном-единственном месте, внизу, за соснами: море; и значит, тут же, за соснами: огромный размах морского, ни с каким иным небом не сравнимого неба; и затем уже сосны, сосны — и только; и затем уже заборы, крыши, дома: ближайший к нам, в пятнадцати километрах отсюда, поселок, где есть, тоже, почта, кафе, почти всегда, впрочем, закрытое, магазин — и даже два магазина.

Мне нравилась, мне до сих пор нравится эта дорога; он же, Макс, предпочитал ей то, другое, от перекрестка прямо, шоссе, отходящее от линии берега, прямое и ровное: настолько ровное и настолько прямое, что кажется, в обе стороны идет оно чуть-чуть под уклон, через лес: одним махом, все быстрей и быстрее, проезжали мы десять, двенадцать, пятнадцать, восемнадцать, может быть, километров; Макс, поднимая голову, смотрел, конечно, вокруг, вдаль; я сам, выпрямляясь в седле, смотрел на Макса, на мелькавшие мимо деревья; и если, как чаще всего и бывало, уже под вечер, во всяком случае после обеда выезжали мы из дому, вдруг — в глаза било солнце, уже заходящее, еще ослепительное; и вдруг скрывалось за соснами; опять появлялось: из-за стволов, веток, вдруг загоравшихся; и оглянувшись, видел я наши тени, летевшие вместе с нами, за нами; и тени сосен, лежавшие неподвижно; и мы поворачивали обратно или сворачивали, чаще, направо: к морю, следовательно, и вновь, конечно же, к морю: за ручьем и мельницей, и тогда и теперь заколоченной: на еще одно, третье, если угодно, шоссе, идущее, и уже без всяких сомнений, чуть-чуть, потому что к морю, вниз, под уклон, всегда и все эти годы пустынное: ни одной машины, или так мне кажется, ни разу я здесь не встретил. И через пару километров кончался (кончается…) лес; и появлялись (и появляются…) снова поляны, прогалины; перелески: прибрежная низменность; и в оттенках света, в дрожании воздуха тоже чувствуется близость к морю, вновь обретенная; и на одной поляне, между двумя перелесками, есть, еще не отмеченная, вот, следовательно, отмечаемая мною на карте, не очень высокая, и даже скорее низкая, одна-единственная, посредине поляны, сосна, как будто вычерченная мгновенными, быстрыми, тонкими росчерками: Макс, проезжая мимо, всякий раз сбавлял скорость, приподнимался в седле, и затем еще, еще раз оборачивался; и слева, над лесом, уже был, в общем, закат; и первые розоватые отблески уже пробегали, может быть, по раскрывшемуся, над полянами, небу; и летели, по небу, белые, легкие, в розоватых отблесках, облака; и мы выезжали, действительно, к морю: по ту сторону уже упомянутого мною поселка; и поворачивали, еще раз, направо; и закат, соответственно, оказывался у нас за спиною; и кусты, и деревья как будто тоже поворачивались лицом к темноте; затихали, смолкали; и начинался, вновь кончался поселок; дома, крыши, заборы; магазин; другой магазин; и вокруг нас снова были сосны, поляны; тополя, справа, слева; и в вечернем воздухе легко, совсем легко было ехать; и уже как будто сами собою крутились педали, вращались колеса; стучала каретка; потрескивало, посвистывало что-то в низинах; и Макс, я помню, снова, снова оглядывался, проверяя, казалось мне, на месте ли — уже гаснущий, да: уже гаснущий, на месте, закат; и опять склонялся к рулю; набирал скорость; выпрямлялся в седле; и так, значит, ехали мы, возвращаясь домой; и наши, уже вечерние, густые, темные тени, обгоняя нас, обгоняя друг друга, бежали, летели; и вылетали вдруг на обочину; и пересекали, вдруг, перекресток; мы тоже; и если где-то там, у нас за спиною, еще горели, гасли последние отсветы, мы, во всяком случае, уже ехали в ночь, в сон, в темноту; и в темноте, в сумерках все, конечно, менялось, замедляло свой ход, отворачивалось; и дорога, по которой мы ехали, была уже вовсе не той, уже очень хорошо, уже почти наизусть знакомой мне, Максу дорогой, но: какой-то дорогой, просто дорогой; вообще дорогой, неизвестно куда; и он, Макс, обогнавший меня в темноте, уже не был более Максом, но — я смотрел ему вслед — смутной тенью, шелестом шин по асфальту; и мне казалось, мы будем еще очень и очень долго ехать так, в темноте, по какой-то, вообще и просто дороге, неизвестно, нет, неизвестно куда… а между тем, мы уже подъезжали к деревне; въезжали в деревню; уже были — дома. И на другой день снова ехали, конечно, куда-нибудь.

— И знаешь, — сказал он мне как-то, — если вдруг, на полной скорости, остановиться, тогда после ветра, шума, стука и скрипа наступает вдруг такая пронзительная, поразительная, почти осязаемая тишина…

Мы так и сделали: на том, третьем, я очень хорошо это помню, от мельницы к морю, шоссе; и вот, действительно, после ветра, шума, движения, возбуждения, стука и скрипа, наступила, опустилась, сгустилась: поразительная, почти осязаемая, пронзительная, безмерная тишина; и мы стояли, прислушиваясь; и он, Макс, с перекинутой через раму велосипеда ногою, и я сам, переводя дух, замерев: долго, очень долго стояли мы так: и глядя, конечно, на ту, уже и только что отмеченную мною на карте, между двумя перелесками, во все стороны раскинувшую свои тонкие, быстрые, отделенные друг от друга, мгновенными росчерками прочерченные в воздухе ветви, сосну, синий лес за поляной…

— Но знаешь, — сказал он в другой раз, — есть еще мгновения тишины, вполне удивительной. Между двумя волнами, на море… и даже при очень сильном ветре, — сказал он.

Я не знал этого; я знаю: теперь; вновь и вновь, выходя на море, пытаюсь я поймать эту краткую, крошечную, едва уловимую паузу, это мгновение тишины, в самом деле, когда одна волна уже отступила, другая уже подступает, и уже готова упасть, и — не падает, не падает, медлит… затем, как будто не выдерживая своей собственной тяжести, перехлестывая через свой собственный край, обрывается, ударяется о песок, отступает… и вот опять, между нею и следующей, уже подступающей, эта, и даже при сильном ветре, краткая, совсем краткая пауза, эта как бы задержка падения, задержка дыхания: в чарующем промежутке, между вдохом и выдохом…

А были, были, как сказано, — и бывают, конечно, по-прежнему, — дни очень сильного ветра, такого ветра, что все билось: в испуге, трепетало: в тревоге, и все листья всех кустов, всех деревьев поворачивались своей обычно невидимой, светлой, другой стороною; и ни о каких поездках не могло быть, конечно, и речи; зато очень теплой и всякий раз неожиданно теплой, теплее воздуха, оказывалась, или казалась, вода, почти до сосен заливавшая берег; и огромные, приходившие друг за другом, но все-таки, всякий раз, чудесной паузой и мгновенной задержкой друг от друга отделенные волны сбивали с ног, меня, Макса, захлестывали, поднимали, бросали… и войти в воду было легче, чем выйти; выходить не хотелось; куда-то в сторону относил нас прибой; совсем далеко от спрятанных за кустами колкой травы полотенец выходили мы на берег; бежали к ним, на бегу согреваясь; на ветру замирая… вечером же отсвечивало все это розовым, красным; сизым, серым, зеленым; ярко-красным, яростно-розовым… И бывали, напротив, совсем жаркие, душные, неподвижные дни, с бессильно повисшим над морем, одним-единственным каким-нибудь облаком, безмолвным его отражением; и дни густого, сплошного, темно-белого или, может быть, сверкающе-белого, сверху, но невидимым солнцем освещенного, пронизанного тумана; и снова ясные, жаркие; прохладные, ясные дни; по утрам, просыпаясь, я видел, в окне, за окном, косые тени деревьев, росу, блестевшую на траве; однажды, совсем рано проснувшись, вышел из дому, поднялся на дюну, остановился: и глядя, разумеется, на море, за соснами, выше сосен, в мерцаньях и отблесках, подумал, я помню, что вот сейчас, выкупавшись, я вернусь домой и начну писать просто-напросто, с начала, с первой страницы… и затем вдруг увидел его, Макса, на берегу: скинув рубашку, сняв брюки, вошел он, вздрогнув, в еще вполне ледяную, разумеется, воду; среди отблесков и мерцаний исчез; опять появился.