Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 4 из 35

Кнут озадаченно осмотрел товарища с головы до ног.

— А стекло? — спросил он, внутренне холодея от ужасных предчувствий.

Культя замер, зачем-то посмотрел на таз, зажмурился. Осторожно ткнул себя пальцем в живот, потом пониже.

— Здесь оно было. Я его, когда клич раздался, спрятал, — жалобно пролепетал Культя. Ноги критика подкосились, в штанах тонко хрустнуло. Кнут рванул товарища за рубаху. Из Культиных штанин посыпались осколки.

— Ах ты, балда! Раздавил стекло наше. Взял и раздавил. Да чтоб тебя!..

Культя понуро молчал. Оправдываться не стоило. Кнут был незлобив и, если подольше сохранять скорбный вид, мог быстро отойти и даже начать сочувствовать.

Осколки собрали в тряпицу. По пути к ближайшему колхозу Культя усердно припадал то на одну ногу, то на другую.

— Чего хромаешь? Жопа — не ноги, — ехидничал Кнут.

Критик захромал ещё сильнее.

В деревне, облюбовав землянку покрупнее и с трубой, что являлось конкретным признаком зажиточности, друзья, решительно подталкивая друг друга, вошли внутрь, беспрестанно повторяя: «Мы по делу. Мы по делу…».

Колхозники не очень-то жаловали праздных гостей или попрошаек. Могли, не разобравшись, спустить на них учёную крысу, а то и подослать ядовитого паука, от укуса которого человека пробирал неистребимый понос и отнимались ноги, так что нетрудно представить, в каких условиях помирал укушенный.

Быстро перезвездившись на икону Кузьмича, висевшую в углу, Культя и Кнут присели на громоздкие табуретки — обломки железобетона от городских грибов. Колхозник не спеша выполз из-за печки, так же не спеша осмотрел осколки, смерил пальцами, оценил прозрачность, попробовал на зуб. Потом очень долго и основательно изучал таз: прикладывал к уху, стучал по нему и опять пробовал на зуб.

— Чего желаете за предметы? — спросил протяжно.

— Стекло — за продукты, ну а таз — за фантики. — Культя пошнырял глазами по углам — вдруг крыса выскочит.

Хозяин поковылял к божнице, машинально осенил себя звездой, вынул из-за иконы Кузькиной Матери небольшой свёрточек.

— А правда, что Кузьмич спустился с неба и освободил народ от цепей капиталистов? — шепотом спросил Кнут.

— Как это с неба? — поразился Культя. — Там же бесконечная пустота. Кузьмич вышел из-под земли. Ведь кланяемся мы земле, а не небу.

— Ага, — кивнул Кнут, — показал он тогда этим капиталистам Кузькину Мать. Страшная она была. Капиталисты так и дохли с испугу.

— Путаешь ты что-то. Это товарищ Маузер был страшный. Это он их всех сгубил. А Кузькина Мать была доброй и любила детей. И ещё она громко стучала лаптем по капиталистической трибуне, запугивая буржуев Красной кнопкой. А после Великой Революции — вся эта святая троица: Кузьмич, Кузькина Мать и товарищ Маузер — скормили буржуйские трупы опарышам и насытили этими опарышами народ. Вот после этого и зажили мы счастливо. — Глаза Культи заблестели. — Эх, давно я что-то опарышками не лакомился.

— С пивком, — облизнулся Кнут.

Культя перезвездился ещё раз. Кнут тоже. Хозяин халупы развернул свёрток, выложил на стол несколько фантиков — невзрачных, помятых, с выцветшим рисунком.

— За таз? — удивился Культя. — По-моему, это бесконечно мало. А по-твоему? — зыркнул он на Кнута.

— Очень мало, — с видом знатока кивнул вырубала.

Колхозник осмотрел свои фантики, добавил ещё один, покрасивее.

— Нет, нет, — не сдавался Культя. — Ещё минимум с десяток, а потом только начнём торговаться.

Колхозник удивился, подвигал бровями, собрал свои фантики и понёс на прежнее место.

— Экий ты тип нудный, — огорчился Культя. — Совсем не умеешь торговаться. Ты бы мой таз покритиковал, я твои фантики, глядишь — кто-нибудь и уступил бы.

— Так ты, небось, из критиков?

— Ага! Имею соответствующие способности.

— Не люблю я критиков. Продукты у меня добрые, а они все хают, хают. У кого хреновые, у того не хают, а вот мои хают.

— Это чтобы ты их качество не снижал. Экий ты болван, однако.

— Я-то, может, и болван, но вы лучше хайте у тех, у кого продукты хреновые, чтобы они качество повышали.

— Толково, — согласился Культя, — но речь пока идёт не о продуктах, а о тазе.

— А не нужен мне твой таз. Ты мне мозги запудришь, затуманишь. Знаю я вас — критиков.

— А стекло? — спросил Кнут.

— И стекло мне от критиков не нужно. Ничего мне от критиков не нужно. Не надобно, значит.

— Так я, вот, не критик, — сообщил Кнут.

— Дак кто ж?

— Имею способности вырубалы, — похвастался Кнут. — Недюжинные.

— Вырубал я тоже не жалую. Вот кабы вы предлагали свои способности, когда вас покличут, — критиков, к примеру, разогнать или этих, как их — попрошаек… так нет: все грозитесь, грозитесь, кто в нос обещает, кто в ухо — корми вас задаром. Оболтусов. Идите отсюда, пока не поздно, а то пауком укушу.

Оказавшись на улице, товарищи отошли от негостеприимного дома подальше.

— Критики ему не в душу, — шипел Культя. — Как будто я дармоед, какой…

— Вырубал он не жалует, — обижался Кнут. — Как будто я плохой вырубала.

— Да он просто тупой. Торговаться не умеет.

— Надо было дать ему пару раз в глаз, да опасно, сам понимаешь.

— Да… Ну и пошёл он… Пусть живет без таза и стекла, задери его капиталист, — выругался Культя.

— Чтоб его после смерти вороны не склевали, — прибавил Кнут. — Чтоб его в землю зарыли.

— Вот, вот. Таких и надо зарывать. Бесполезный человек. Никчемный.

В одной из крайних хат Культя все-таки нашёл достойного соперника. Наторговавшись до посинения и сипоты в голосе, друзья выторговали за осколки стекла пару тыквочек, шесть картошек и четыре фантика.

— Продукты выбирать будем сами, — предупредил колхозника Культя.

Вспотевший и изможденный хозяин запротестовал было, но критик холодно заявил:

— Тогда начинаем торг по новой.

— Ладно, — сдался колхозник. — Сами так сами.

— И ещё мы у тебя переночуем. А то темнеет уже…

— Молодцы мы с тобой всё-таки. Хорошо стекло поменяли, — радовался Культя, когда они, отягощенные отличного качества продуктами, выспавшиеся, бодрым шагом направлялись к городу.

— Не стекло, а осколки, — поправил Кнут. — За стекло нам бы и не унести всего было.

— Унесли бы. Я бы чего хочешь унёс. Лишь бы дали…

— Так ведь не несём же?

— Не несём.

— Отупел ты, что ли, — рассердился вырубала. — Ведь потому не несём, что ты его раздавил.

— Раздавил, — согласился Культя.

— А коль раздавил, значит, виноват.

— Виноват.

— А коль виноват, так давай эту тыквочку мне.

— Так ведь всё пополам. Стекло-то общее.

— Общее целое было.

— А битое, значит, моё? — обрадовался критик.

— И битое общее.

— А раз общее, значит, всё пополам.

Вырубала остановился, сильно озадаченный. Культя его вконец запутал.

— Ладно, давай перекусим, — смирился Кнут. — А то ещё окажется, что я тебе должен.

— Можно и перекусить, — согласился Культя.

— Что-то больно ты покладистый стал, после того, как стекло раздавил.

— Так ведь виноват же…

— Ну тебя… — досадливо отмахнулся Кнут.

28

Но не успели они начать трапезу, как появился попрошайка. Грязный, замотанный в ворох рваного тряпья, он подкатился к Кнуту на полусогнутых ногах и, тряся многочисленными бородавками на заскорузлом лице и сияя подобострастными глазами, забормотал скороговоркой:

— Дай, дай мне кусить. Ох, как мне хочется кусить. Вот этой тыквочки кусить. Всего один разочек кусить. Один разочек, ну два, ну, самое большее, три. Дай, дай мне кусить. Скорее дай мне кусить. Ох, как хочется мне кусить. Я с края кушу, а, хочешь, с середины, откуда разрешишь, оттуда и кушу, с самого неудобного места кушу. А рот у меня маленький, так что я немного кушу. И зубы у меня крохотные, посмотри какие. Я разочек кушу, а потом хвалить тебя буду. Ох, как я хвалить тебя буду. И тыквочку твою похвалю, и тебя похвалю, и одежду твою. Я так хвалить тебя буду, так хвалить, как никто тебя ещё не хвалил. Ох, как я хвалить тебя буду. А уж хвалить-то я умею. Ох, как умею. Ох…