Страница 8 из 15
Теперь мёртвое тело Сократа лежит в своей тюрьме, под плащом, он спокойный и неподвижный, а над городом нависли печаль, недоумение, стыд...
Он опять стал мучителем города, сам уже недоступный мучению...
Овод был убит, но мертвый он жалил свой народ еще больнее...
Не спи, не спи эту ночь, афинский народ!
Не спи,- ты совершил жестокую, неизгладимую неправду!
В эти печальные дни из учеников Сократа воин Ксенофонт находился в далеком походе с десятью тысячами, пробивая себе среди опасностей путь к милой родине.
Эсхин, Критом, Критовул, Федон и Аполлодор были заняты приготовлением скромных похорон, а у Платона горела вечерняя лампа, и лучший из учеников философа записывал на пергаменте его дела, слова и поучения, которыми завершилась жизнь мудреца.
Ибо, как говорит великий поэт,
Листьям в дубраве подобны сыны человеков:
Ветер одни по земле расстилает, другие - дубрава,
Вновь расцветая, рождает, и с новой весной возрастают...
Так человеки: одни нарождаются, те погибают.
Однако мысль не гибнет, и истина, достигнутая великим умом, как факел в темноте, освещает пути следующих поколений.
Но, вот еще один ученик Сократа, которого ты видишь, Михаил,- пылкий Ктезипп еще недавно считался самым веселым и самым беспечным из афинских юношей; он боготворил только красоту и преклонялся перед Клиниасом, как совершеннейшим ее воплощением.
Но с некоторых пор, и именно с того времени, как познакомился с Сократом, он потерял и веселье, и беспечность, а в толпе Клиниасовых друзей его заменили другие, и он смотрел на это равнодушно.
Стройность мысли и гармония духа, которые он встретил у Сократа, казались ему теперь во сто крат более привлекательными, чем стройность стана и гармония в чертах Клиниаса.
Всеми силами своей пылкой души он привязался к тому, кто нарушил девственное спокойствие его собственной души, раскрывшейся навстречу первым сомнениям, как почки молодого дуба раскрываются навстречу свежему весеннему ветру.
Теперь, в эти горькие минуты, он нигде не мог найти успокоения,- ни у домашнего очага, ни на улицах притихшего города, ни в обществе единомышленных друзей.
Боги очага, домашние и народные боги стали ему противны.
"Я не знаю, - говорил он,- лучшие ли вы из тех, кому бесчисленные поколения народов сжигают благовония и приносят жертвы.
Но знаю, что в угоду вам слепая толпа погасила яркий светильник истины и принесла в жертву лучшего из смертных!"
Улицы и площади, казалось Ктезиппу, еще оглашаются криками неправедного суда.
Здесь некогда Сократ один воспротивился бесчеловечному приговору судей и слепой ярости черни, требовавшей смерти аргинузским вождям. В битве при Аргинузах афиняне одержали блестящую победу. После битвы наступила буря и, щадя живых, вожди недостаточно позаботились о мертвых, которые остались без погребения.
Тогда против счастливых вождей поднялись в Афинах страсти суеверной толпы.
Родственники убитых явились на собрание в траурных платьях, обвиняя вождей в том, что теперь умершие останутся вечными скитальцами: здесь выступило древнее верование, гласившее, что душа не покидает тела и вместе с ним сходит в недра земли.
Сократ один воспротивился приговору, основанному на угождении грубому суеверию.
Теперь не нашлось никого, кто бы сумел защитить его с такою же силой.
В этом Ктезипп винит теперь и себя, и товарищей, и вот отчего ему хочется в этот вечер избавиться от присутствия всех людей и даже, если возможно, от себя самого.
Ты видишь, Михаил, что Ктезипп идёт к морю.
Но здесь его тоска становится еще тяжелее.
Кажется, что под покровами из тумана опечаленные дочери Нерея мечутся и бьются о берег, оплакивая лучшего из афинян и самый город, ослепленный безумием.
Волны летят одна за другой, волны плещутся о каменные скалы с непрерывным жалобным рокотом, который раздается в ушах Ктезиппа, как траурное, намогильное пение.
Вот, Ктезипп отвернулся от моря, и пошел от берега все прямо, не глядя перед собой и не заботясь даже о дороге.
Мрачная скорбь затемнила его сознание и нависла над ним, как темная туча.
Он забыл о времени, о пространстве, о собственном существовании и весь полон был одною гнетущею мыслью о Сократе...
"Вчера он был, вчера еще раздавались его кроткие речи. Как может быть, что его нет сегодня?
О ночь, о вы, великаны горы, окутанные туманными нимбами,
ты, рокочущее море, обладающее собственным движением,
вы, неспокойные ветры, несущие на крыльях дыхание необъятного мира,
ты, звездный свод, покрытый летучими облаками,
ты, тихо сверкающая зарница, раздвигающая их молчаливые гряды,- возьмите меня к себе, откройте мне тайну этой смерти, если вы ее знаете!
А если не знаете, дайте моему неведению ваше бесстрастие.
Возьмите у меня эти мучительные вопросы,- я не в силах более носить их в груди без ответа и без надежды на ответ...
А кто же ответит, если уста Сократа смежило вечное молчание, а на его взоры налегла вечная тьма?"
Так говорит Ктезипп, обращаясь к морю, к горам и мракам ночи, которая между тем, как всегда, совершала над спящим миром свой незримый, неудержимый полет.
Проходит много часов, прежде чем Ктезипп вздумал оглянуться, куда привели его шаги, не управляемые сознанием.
Когда же он оглянулся, то темный ужас охватил его душу.
Казалось, неведомые божества вечной ночи услышали дерзкую молитву.
Ктезипп глядел и не узнавал места, где он находился.
Огни города давно угасли в темноте, рокот моря смолк в отдалении, и теперь самое воспоминание о нем стихало в оробевшей душе.
Ни один звук: ни осторожный крик ночной птицы, ни свист ее крыла, ни шорох листьев, ни журчание никогда не засыпающих горных ручьев,- ничто не нарушает глубокого молчания...
И только синие блуждающие огни тихо снимаются и переносятся с места на место по утесам, да молчаливые зарницы вспыхивают и угасают в туманах над вершинами, усиливая мрак своими короткими вспышками и мертвым светом открывая мертвые очертания пустыни, по которой черные расселины вьются, как змеи, и скалы громоздятся в диком, хаотическом беспорядке.
Кажется, все веселые боги, живущие в зеленых дубравах, в звенящих ручьях и в горных лощинах, навсегда бежали из этой пустыни; только один великий таинственный Пан притаился где-то близко в хаосе природы и зорко, насмешливым взглядом следит за ним, ничтожным муравьем, еще так недавно дерзко взывавшим к тайне мира и смерти.
И слепой, не рассуждающий ужас уже разливается в душе Ктезиппа, как море заливает во время шумного прилива прибрежные скалы.
Ктезипп чувствует, что еще одна минута - и грань жизни будет перейдена, и душа его растворится в этом океане беспредельного, бесформенного ужаса, как дождевая капля в волне седого океана в темную и бурную ночь.