Страница 41 из 57
Так вот, я знал его мечту о режиссуре. Однажды мне надо было ехать на кинофестиваль. Я говорю: «Володя, снимай. Вот павильон, оставшаяся декорация». Еще надо было снять четыреста полезных метров, то есть тринадцать минут экранного времени. «Снимай сцену. Я уезжаю». Он говорит: «Хорошо». Ну, мы наметили в общих чертах. Практически даже и не обговаривали. И я уехал. Четыреста полезных метров — это примерно на семь дней работы. А он снял все за три или четыре дня. Повторяю, он во всем торопился! Он быстро ездил. Никогда не ездил поездом, только летал. Ел так, что не успевали следить. У него раз! — и пустая тарелка.
Когда мы находились в гостях, ему говорили: «Ну, Володя, почему вы не едите?» А я говорил: «Да оставьте вы его в покое, он уже съел в три раза больше, чем все остальные, вы просто не успели заметить».
И снимал он очень быстро. Я когда вернулся, в съемочной группе меня встретили словами: «Он нас измучил!» «Почему?» — спрашиваю. А потому, что он, привыкший использовать каждую минуту своего времени, не мог себе позволить раскачиваться. Как это делаю я, например.
В 9.00 он входил в павильон, а в 9.15 уже начинала крутиться камера. И никогда на полчаса раньше, чем кончалась смена, не уходил никто. В общем, если бы в этой декорации было не 400 метров, а в десять раз больше, то он за неделю моего отсутствия снял бы весь фильм.
Рязанов. И все, что он снял, вошло в картину?
Говорухин. Вошло. В частности, допрос Груздева Шараповым, есть такая там сцена.
Рязанов. А сам он играл в этой сцене?
Говорухин. И играл! И снимал!
Рязанов. И тут он почувствовал вкус к режиссуре, да?
Говорухин. Да. Он намеревался снимать «Зеленый фургон» по повести Казачинскоґо. За три дня перед смертью я его спрашивал: «Будешь снимать?» — «Нет, я уже передумал!» Он тогда быстро остывал ко всему. Не то что не хотел снимать кино вообще, а уже не хотел снимать именно этот сценарий. Он время экономил чрезвычайно.
Рязанов. Время было самый главный его дефицит?
Говорухин. Он очень спешил жить. Поэтому так много и сделал. Необычайно много для своих сорока двух лет.
Золотухин. Я помню, у Швейцера на съемках «Маленьких трагедий» я волею судеб играл Моцарта, а Иннокентий Михайлович играл Сальери. И вот мы репетируем, играем… Какая-то произошла остановка, и тут я вижу за декорациями Владимира. Он говорит: «Иди сюда».
Рязанов. А он в этот день не был занят в съемке?
ЗОЛОТУХИН. Не занят, не занят. «Иди сюда…» Он говорит: «Что ты играешь молодого Смоктуновского? Зачем тебе это надо? Играй взрослого Золотухина!» Так это сказал, с таким максимализмом.
Рязанов. Но это был взгляд в корень?
ЗОЛОТУХИН. Думаю, что да, думаю, что в корень. Ведь в этой его категоричности была уверенность, что я могу делать своего Моцарта, а не по образцам каким-то заданным.
Швейцер. Высоцкий — человек чрезвычайно прямой, требовательный, бескомпромиссный и по-хорошему грубоватый. Если ему не нравится, то не нравится; то, что он принимает, он принимает. Он любил разговоры честные и прямые, касающиеся искусства, да и жизни тоже.
Когда для меня наступил момент, которого я много лет ждал, — момент работы над «Маленькими трагедиями» Пушкина, то вопрос о том, что роль Дон Гуана должен играть Высоцкий, был предрешен заранее. Почему? Мне казалось, Высоцкий очень похож на пушкинского Дон Гуана, а пушкинский Дон Гуан чем-то похож на самого Пушкина. Высоцкий соединял в себе какие-то черты, свойства характера — человеческие, художнические, — которые были свойственны и Дон Гуану. Помимо всего Дон Гуан еще и поэт, сочинитель песен. Эти вещи для меня были несомненными. Высоцкий очень похож на этот пушкинский персонаж, причем похож глубинно, похож по самому что ни на есть существу. Мне представляется, Дон Гуан не тот, который раз за разом завоевывает сердца дам и девиц и срывает плоды легкого успеха. На мой взгляд, пушкинский Дон Гуан — это человек, которому это все неинтересно, для которого суть его существования — борьба. Желание борьбы и поиски борьбы. Ему жить без борьбы неинтересно. Высоцкий был именно таким человеком, ибо его существование, его жизнь и поведение — все слагалось из преодолений, я бы сказал, из жажды преодолений. Он искал борьбы в жизни; там, где можно было бы обойтись без борьбы, — он этого не хотел.
Что еще очень существенно в Дон Гуане? В Дон Гуане, в Пушкине и в Высоцком? Это презрение к опасности и презрение к смерти. И тут мы коснемся одного существенного момента, который бы мне не хотелось обязательно в разговоре о Высоцком. Почему люди бывают несовершенны? Что мешает им быть людьми истинными?
На мой взгляд, мешает им в основном страх. Понимаете, страх делает человека слабым. Превращает человека в нечеловека, и наоборот, чем человек бесстрашней, тем более он человек. Страх за свою шкуру, страх за свою жизнь, страх за повседневный комфорт, за благополучное существование — из-за этого теряется человеческое достоинство. С моей точки зрения, Владимир Семенович Высоцкий так же, как Дон Гуан и Пушкин, был бесстрашным человеком.
И пропорционально этому бесстрашию возрастает значение этих людей с точки зрения их высокого звания человека. Высоцкий принадлежал к числу таких людей. Крупных очень людей. Пушкин обсуждал эти вопросы в своих «Маленьких трагедиях». О том, что человек, который может презреть страх смерти, достоин бессмертия и становится бессмертным.
Поведение Высоцкого даже в быту, в мелочах, во всем несло в себе стержень борьбы и желание борьбы. Не уход от бурь, не уход в кусты, не компромиссы, не соглашательство, не уступчивость и предательство, а желание во всем бесстрашно побороть себя. Ничего не боясь.
Что можно сказать о Владимире Семеновиче Высоцком? Работали мы с ним очень хорошо, верили друг другу, понимали друг друга с полуслова. Он был человеком внутренне интеллигентным. Он был из числа тех художников, которые способны проникнуться чужим пониманием и чужим замыслом, проникнуться глубоко, его освоить и, поняв, уважать. Это было в нем в очень высокой степени развито. Взаимопонимание у нас было такое, которое не требовало тьмы слов, разговоров, теоретизирований как со стороны режиссера, так и со стороны артиста. Он человек был чрезвычайно чуткий на слово, умел его услышать и умел его очень верно претворить в своем искусстве. Эта работа доставила большое наслаждение мне и, по-моему, самому Владимиру Семеновичу.
И всем тем, кто потом увидел его на экране. Это была его последняя роль в кино. И, знаете, как бывает в судьбах больших художников, здесь состоялись какие-то пророчества. У художника жизнь его как бы существует по какому-то вперед, так сказать, написанному сценарию, по какому-то предсказанному заранее его художественной интуицией, его художественным выбором пути. И если посмотреть внимательно и с открытым сердцем: последняя роль Владимира Семеновича Высоцкого — роль серьезная в смысле житейского пути этого человека.
Тут поставлены им самим какие-то вопросы, которые он себе сам очень часто задавал и для себя решал.
И решал однозначно, потому что был человек бесстрашный, лез на рожон. И Дон Гуан — тоже из тех людей, которые лезут на рожон.
Среди артистов, с которыми я работал, фигура Владимира Семеновича Высоцкого — особая фигура.
Я вам скажу, это не просто человек, который талантлив и с которым хорошо, интересно, а это человек, у которого многому учишься. Его пример очень многому учит и ко многому обязывает, является для тебя уроком и укором. Потому что ты подчас не способен на такую прямоту с жизнью, на которую был способен этот человек.
Но уроки его для меня очень и очень поучительны.
И я о них помню и время от времени корректирую себя по этому образцу.
Говорухин. Меня все время мучает чувство вины, что я его недостаточно использовал. Тем более что он всегда охотно шел навстречу. Он мог больше сниматься.