Страница 93 из 142
Это у них, у женщин, в самой натуре, врожденное, инстинкт, и с этим ничего не поделаешь.
Катерина Абрамовна смотрела на него с явным осуждением. Даже брови ее горестно сдвинулись.
Да, она тоже одинока, осталась без мужа и вот уже сколько лет по мере возможности честно вдовеет. Но в том не она виновата и тем более не он, а повинна в этом война. И поэтому за ней полное право судить.
— Что же так? — поинтересовалась она. — Или характерами не сошлись?
— Да так уж… стряслось, — ответил Иван. Ему не хотелось вдаваться в подробности. Добавил только: — А Валерке, сыну, — восемнадцатый год. В техникуме учится.
Катерина Абрамовна, будто о чем-то вспомнив, поднялась с места.
Иван слышал, как она прошла на другую половину, и оттуда потом донеслись голоса — вроде бы резкие и бранчливые, но приглушенные сами по себе да еще и дверьми. А чуть погодя там щелкнул выключатель, и над Ивановой головой сморгнула лампа.
Хозяйка вернулась.
И когда она шла к столу, Иван ненароком обратил внимание на ее ноги. Они хоть и были очень низко прикрыты юбкой, согласно неумолимым деревенским законам, но и остального, что виделось, было вполне достаточно: узкие ступни вразлет, легкие стройные щиколотки. Он догадался теперь, что она вовсе не так уж худа, как ему показалось вначале, а скорей по-девчачьи изящна, тонка в кости. И этому тонкому телу еще дан от природы редкостный пленительный изгиб.
Он налил по третьей. Или по четвертой? Да чего там считать. Хоть и с дальней дороги, хоть и целый день он мотался не евши, а водка не сморила его, наоборот — встряхнула, ободрила, захорошила, как говорят геологи.
— Ну, дай бог!
Катерина Абрамовна сокрушенно покачала головой: не лишнее ли? Однако выпила, не отказалась от добра.
Оглянулась на стену, где висели ходики с чугунной шишкой на цепи, которая двигала время.
— Мне ведь завтра на ферму к пяти… Да и вам, поди, рано вставать?
Она не совладала с зевком и, смутившись, прикрыла рот ладонью.
И опять Ивана поразила эта кричащая разница между гладкой кожей ее лица, пусть и смуглой, и подернутой уже морщинами, но все еще свежей, сбереженной целебной здешней водой, а может, и хитрыми бабьими притирками, и грубой багровостью руки, узловатой, иссеченной, вспухшей мозолями.
Душу его захлестнуло нежностью. И эта щемливая, жалостная нежность была обращена к ее руке — не к лицу, не ко всем ее лакомым статям, — а именно к этой руке, вернувшейся сейчас на стол, корявой и натруженной.
У него ведь тоже была такая.
И он положил свою руку поверх ее руки.
Надо отдать должное Катерине Абрамовне Малыгиной, она не стала ломаться, не стала корчить из себя недотрогу. Да и в самом деле час был поздний. Она лишь коротко вздохнула, встала, подошла к кровати и в один потяг сдернула с нее покрывало, оголив белые простыни.
Уже в темноте она прильнула к нему, и холодные пальцы ее ног едва доставали до его голеней — так мала она была ростом по сравнению с ним.
Отдаленно провыл, срываясь и захлебываясь в колдобинах, мотор заблудшего грузовика. Бледный свет его фар проник в окошко, скользнул по стене, миновал потолок, перешел на другую стену и сник.
— Ну…
Свет вернулся и снова заметался по стенам. То ли машина буксовала, то ли это уже была другая — навстречу.
Он лежал, неподвижный и беспомощный, раздавленный внезапным воспоминанием.
Свет, ползущий по кругу. Ослепляющий и сам будто слепой, ощупью выбирающий путь. Свет прожектора в полярной тьме.
— Вы что теперь — все такие?
Почему все? А-а… Он догадался: Аникин… Иван спросил его давеча о хозяйке: «Старая?» — «Да нет, не старая она…» И вспотел лицом, будто его уличили в стыдном. Вот, значит, как?
Он ожидал, что сейчас она станет ругаться.
Но вместо этого она лишь откинула одеяло, склонилась над ним, лежащим навзничь, и захохотала — озорно и беззвучно. При этом острые концы ее грудей мелко тряслись. И шелестя тряслись на ее шее дробные, как просо, жемчужины, которые она позабыла снять. Она смеялась весело и необидно, прямо-таки заходясь.
И это проняло самого Ивана. Он оклемался помалу, ожил, голова его на подушке тоже затряслась от смеха.
Он потянул ее за плечи, рванул к себе, сгреб, смял.
Он был с нею жесток и ласков.
И она ему шепнула потом — доверительно и серьезно:
— Лад.
Еще во сне он забеспокоился и, не продрав глаз, уже понял, что проспал.
Взглянул на часы — так оно и было. Полвосьмого. Большое и красное солнце стояло в окне.
А ее след в постели давно простыл.
Однако еще с минуту он посидел на холодной раме кровати, свесив на пол босые ноги, озираясь.
Усатый мужчина на портрете сверлил его глазами. А темнолицые боги смотрели из угла с укоризной и скорбью. Отворилась и захлопнулась дверь — та, что напротив, простучали шаги, но не на улицу, а в глубь дома, и потом — слышно — по лесенке, на чердак. Значит, эта… Альбина… она еще дома. Иван поежился. Не хотелось бы сейчас встретиться с ней нос к носу…
Он поспешно оделся. На столе была крынка, прикрытая марлей, но он в нее даже не заглянул: как-то не чувствовал аппетита, и во рту было погано. В сенях Иван заметил умывальник, из-под крышки сочилась вода, а на гвозде висело свежее полотенце, однако умываться он тоже не стал, некогда. Стараясь не скрипеть сапогами, прокрался к двери и шагнул наружу.
У крыльца толклись куры с петухом. Рыжий петух покосился на Ивана одним глазом, сбоку, вытянул шею и, не разжимая клюва, гневно выругался. А куры ему поддакнули.
Иван зарысил по мосткам вдоль села.
Еще издали он увидел своих. Они — всей бригадой — сидели на дощатом помосте буровой, рядком, как в кино.
И с интересом следили за его приближением. Из-под кепок лучились загадочные улыбки. Он как-то сразу почувствовал, что поводом для этих улыбок было отнюдь не его постыдное и первое за всю жизнь опоздание. Нет, не это, ох, нет… Так что же еще? Что они могли знать и откуда? Вообще-то Иван был достаточно наслышан о том, как поставлено дело с последними новостями на деревне. Однако это казалось невероятным… А может, он излишне мнителен, как бывает с нашкодившими людьми, и ничего такого нет и в помине?
Но не тут-то было.
Едва он подошел к буровой и чин чином, сердечно поздоровался со всей этой бандой, Митя Девятков толкнул соседа локтем и осведомился:
— Иван Сергеевич, не будет ли у нас перед сменой политинформации?
— А что? — насторожился Иван.
— Да вот, мы тут все интересуемся одним вопросом.
— Каким еще… вопросом?
— Насчет стирания граней между городом и деревней.
Иван Еремеев кашлянул и набычился. Он испытал острое желание стянуть этого стервеца за сапог с помоста и дать ему как следует под дых… Но Митя Девятков смотрел ему в глаза чисто и преданно. И вся остальная бригада безмятежно болтала ногами. Лишь у крайнего, дизелиста Ныркова, подозрительно пухли щеки.
Бурмастер и сам ощутил в горле не подвластное воле, игривое щекотанье — и поэтому он решительно надвинул козырек на глаза, шагнул на трап и махнул рукой: дескать, хватит трепаться — по местам.
Глава третья
Они миновали околицу Усть-Лыжи, где с незапамятных времен бог весть чьей фантазией и чьим старанием над дорогой были воздвигнуты два столба да перекладина — смелое подобие триумфальных ворот. Либо футбольных, без сетки. Либо еще чего похуже. Давно бы пора убрать.
— Значит, в Скудный? — переспросил Фомич.
— Да, — ответил Егор Алексеевич, — в Скудный.
— Девяносто километров и по такой… кисели, — покачал головой шофер. — Часа три ехать.
Он явно на что-то намекал, пытался предотвратить нечто для него крайне нежелательное.
— Ничего, доедем.
Райцентр остался позади. Но за ним, за его чертой был еще поселок речников: дюжина аккуратных типовых домишек, блистающих свежим тесом. Затем показался сельский аэродром, сейчас совершенно пустынный — только держит хвост по ветру полосатая колбаса. А уж дальше по дороге ничего не предвиделось.