Страница 92 из 142
В сенях он больно ушиб темя о притолоку, громыхнул в потемках ведром либо тазом, но все же в конце концов достиг двери, той самой, что обита дерюгой, деликатно постучал в мягкое и вошел.
— Добрый вечер, — сказал он, сожмурясь от света.
Лампа под бревенчатым потолком сияла с той безумной яркостью, какую умеют нагнетать одни лишь полудикие сельские электростанции, неспособные поддерживать нормальное напряжение: то хоть ослепни со свету, то сиди во мраке и считай красные волоски внутри лампы.
— Добрый вечер, — ответили ему.
И когда Ивановы глаза приноровились к свету, он увидел женщину, которая чинно сидела у стола, а теперь встала ему навстречу.
Он сразу догадался, что это хозяйка, что она здесь дожидалась его, нового постояльца, а постоялец только вот явился, на ночь глядя.
— Малыгина Катерина Абрамовна.
Ладонь ее была жестка и шершава.
— Иван, — представился он. — Еремеев.
Очень приятно.
Она стояла перед ним, воздев подбородок и глаза. Но не потому, что так уж мелка была ростом, а потому, что сам он был отчаянно длинен, сто девяносто четыре, и ему редко попадались ровни, на него всегда так смотрели — снизу вверх. А он, как и все долговязые люди, тяготился своим преимуществом, горбил спину, сутулился, не знал, куда девать свои длинные руки, свои длинные ноги, и, как все великаны, был от природы застенчив.
Однако, вопреки этой застенчивости, он успел окинуть ее, хозяйку, быстрым оценивающим взглядом.
Ей уж, конечно, под сорок, во всяком случае давно за тридцать. Не скажешь, чтобы слишком костлява, но довольно-таки худа, спереди небогато и сзади, должно быть, не пышно. Сильно смугла. Черные волосы причесаны гладко, до блеска — вроде бы только что голову мыла. В мочки ушей вдеты серьги сельповского золота, к платью приколота брошь, а на шее у нее монисто из мелкого и невзрачного кемского речного жемчуга.
Вырядилась баба к случаю — смех, право. Все они одинаковы.
— Присаживайтесь, — сказала она. — Ужинать будете?
От ужина Иван не отказался бы: так с утра и ходил не евши. Но он еще не знал, станет ли здесь же столоваться, где ему выпало жить, и если будет жилье со столом, то надо бы заранее договориться насчет платы, а не лезть на дармовое угощение, и для первого раза, конечно, следовало самому явиться с гостинцем и всем прочим, что положено по случаю знакомства.
— У вас тут магазин до которого? — справился он.
Хозяйка махнула рукой:
— Какой тут у нас магазин? Горе одно… Бывает, что и весь день на замке. Но если вам что надо, — она посмотрела выразительно, давая понять, что вполне догадывается и соображает насчет известных мужицких надобностей, — то Макарьевна, продавчиха, с дому выдает: у нее там запас, в любое время…
— А это где?
— Ну, сами не найдете, — усмехнулась она.
И, толкнув дверь, позвала:
— Альбина.
Скрипнула другая, та, что напротив, дверь. И в комнату вошла то ли девочка, то ли девушка, уже не то и еще не се, переросток одним словом, — та, которую кликнули Альбиной, — наверное, дочка. На мать нисколько не похожа: белобрысая, белобровая, с белым мучнистым лицом. Глаза, впрочем, темные — они с ходу пронзили гостя, как буравами, недобро и колко. И он тотчас же сопоставил этот взгляд с пронзительным взглядом мужчины на портрете, понял, что дочка в отца.
— Аля, ты сбегай к Макарьевне, — сказала мать, — возьми там… Одну?
— Две. — Иван протянул широкую, как полотенце, сторублевку. Он хотел сразу же зарекомендовать себя человеком денежным и достойным.
Белобрысая Альбина молча взяла деньги и вышла, хлопнув дверью сильней, чем надо бы.
— А я на стол соберу.
Она принесла сковородку дымящегося, плавающего в жиру мяса, миску соленых груздей, прозрачных, как льдинки, посыпанных луком, на тарелочке — рыбьей икры, желтой и дробной, от простецких рыб.
Стала резать хлеб, держа на весу краюху.
Иван обратил внимание на ее руки: они были багровы, будто обморожены, в мозолях и ссадинах, кожа на суставах надтреснута. Вспомнил шершавое рукопожатие.
— Вы, Катерина Абрамовна, в колхозе работаете?
Она перехватила его взгляд, следящий за руками, догадалась, откуда этот вопрос, зарделась досадливо сквозь смуглоту, однако, покончив с делом, рук не спрятала — положила перед собой на клеенку.
— А у нас тут не колхоз — совхоз. Переиначили недавно, — объяснила она. — Сама я в мэтэфэ работаю, на дойке.
— Полегчало в совхозе?
Она пожала плечами.
— Так ведь у нас и колхоз неплох был. Мы оленье стадо содержим, десять тысяч голов. — Малыгина кивнула на сковороду. — Олени — они очень выгодные, и забот с ними никаких. Да только…
— А что?
— Район грозится забить все стадо. Говорят, из центра такой приказ спущен: чтобы меньше числилось хвостов. Для средней продуктивности. Слыхали?
— Слыхал…
(Ничего он не слыхал.)
— Ну вот.
Она вдруг рассмеялась.
— А у оленя и хвоста нету. Какой у него хвост?
Снова хлопнула дверь.
Альбина поставила бутылки, шмякнула об стол сдачу, повернулась, ушла. Все так же молча.
У Ивана даже под ложечкой заныло, когда он взглянул на эти бутылки: черного стекла, с рыжим сургучом на горле, и буквы на этикетке черные с рыжим. Аптекарский товар и тот нарядней. Он уж пивал эту водку захолустных северных заводов, которую гонят черт знает из какого несусветного дерьма, а может, и впрямь из дерьма — по трофейному, говорят, способу; от одного ее запаха воротит душу, а наутро раскалывается голова. Да что поделаешь.
Он разлил это зелье в граненые стопки, и они чокнулись.
— Со знакомством, — сказала она.
— За ваше здоровье, — сказал он.
Водка ожгла нутро, он поспешил подцепить вилкой колечко лука, занюхал, а потом ринулся на жаркое.
А Катерина Абрамовна выпила свое даже не поморщась и лишь корочку хлеба надломила на закуску.
Сильна баба. Иван одобрительно подмигнул ей.
По всей видимости, Катерина Малыгина была инькой. Это значит, что в исконно русской ее крови была некая толика иных кровей, здешних и пришлых, ненецких, зырянских и, может быть, древних, чудских, переживших себя лишь вчуже. Все это досталось ей по наследству, как и библейское отчество, чтимое староверами.
Блестящие темные волосы самоедской прямоты и масти разбегались от тесного мысоватого лба. Глаза же были светлы — то ли серые в голубизну, то ли голубовато-белесые, талые, а уголки их оттянуты к вискам и чуть приподняты, как делают карандашиком модницы. Скулы отчетливы и тверды, а губы толсты, выпуклы, ярки.
Было в ее лице какое-то очарование, была дикая прелесть, притягивающая сторонний взгляд. И теперь, выпив водки и приглядевшись, Иван убедился, что она куда красивей, чем показалось ему вначале.
Он налил по второй.
— Надолго к нам? — спросила хозяйка.
— Полагаю, что до следующей осени. С год проканителимся.
— Го-од?.. — изумилась Катерина Абрамовна.
— Не меньше.
Он так и не понял, обрадовало или, наоборот, удручило ее это известие. Нравится ли ей, что заполучила к себе в дом столь долгосрочного жильца.
— Мы тут забуриваем оценочную скважину. Глубина две пятьсот, с отбором керна… — Он поднял палец и повторил, желая усугубить впечатление: — Два с половиной километра глубина!
— Батюшки, — отозвалась Катерина Малыгина. — Целый год.
На нее, по-видимому, этот срок произвел все же большее впечатление, нежели проектная глубина скважины.
— И целый год без семьи? Или навестят?
— А у меня нет никого. Один я.
— Ну да, конечно… — лукаво глянула хозяйка. — Это уж известное дело: как за порог мужик — так и неженатый. Так и никого у него нету.
— Ей-богу, никого, — побожился Иван. — То есть я раньше был женат. Но теперь не живем вместе, развелись. На сына алименты выплачиваю.
Он поспешил объяснить все это, так как знал, что холостой мужчина в его годах всегда у женщин на подозрении, они тотчас предполагают в нем какой-либо изъян, их женский ум не допускает и мысли, что нормальный зрелый обеспеченный мужчина может по собственной воле куковать в одиночку, жить без супружеской заботы и ласки, без добропорядочного семейного очага.