Страница 88 из 142
Взгляд его замер.
В одном из окон, на белой занавеске, освещенной изнутри, как на экране, отпечаталась тень. И он тотчас опознал эту тень: все округлые и вместе с тем гибкие очертания этой фигуры. Вот тень двинулась от окна в глубь комнаты. Потом вернулась. Рука легко взнеслась к голове — теперь он узнал и движение…
Она.
Нина Викторовна. Нина Ляшук.
Ну, конечно, ведь она тоже остановилась в гостинице — где ей еще остановиться? Сидит дома, одна. Вероятно, одна.
Тень приблизилась к окну. Занавеска дрогнула, раздвинулась…
Платон Андреевич инстинктивно отпрянул от стекла, заслонился шторой, хотя его и нельзя было нипочем заметить — ведь за ним не было света, он пребывал в полной темноте.
Но и сам он ничего не успел разглядеть в узкой щели, раскроившей на миг занавеску напротив. Только мелькнула рука.
Она кого-то ждет, высматривает кого-то на улице?.. Или просто у нее там, на подоконнике, стояла бутылка кефира, и она ее достала — поужинать.
Однако лучшим предположениям Хохлова было не суждено оправдаться.
На белом полотне рядом с первой тенью вдруг возникла вторая: на голову выше первой и шире, плечистей, чем первая, огромная сама по себе да еще безмерно увеличенная контражурным светом — безусловно мужская тень…
Они стояли совсем рядом, друг против друга — эти две тени.
И Платон Андреевич без особых усилий отгадал — не глазами, но памятью, — чья же эта вторая тень. Он узнал именно тени. Он их уже видел однажды — вот так, вместе.
Тогда, в первый ее приезд на Печору. После того как она побывала у него в управлении, а затем уехала на месяц в сейсмическую партию Мчедели. И он после этого отъезда вроде бы даже позабыл о ней.
Но спустя две недели он сам поехал по делам в глубинки. И как-то, проблуждав полдня по занесенным пургой окаянным печорским дорогам, он уже затемно добрался до базы сейсмиков.
Ему показали балόк начальника партии — дощатый домик на санных полозьях.
Хохлов постучал. Никто не откликнулся, и он предположил, что хозяин спит. Постучал вдругорядь, сильнее. И тогда дверь отворилась.
В балке было темно — почти темно: только железная печь, раскаленная донельзя, истекала вишневым светом, и этот свет едва касался стен. И все же света было достаточно, чтобы выделить две тени — великанскую тень Баграта Мчедели, посторонившегося перед гостем, и еще одну тень, поменьше, гибкую тень в углу…
Хохлов пригляделся, узнал. Это была она — Ляшук, аспирантка из Ленинграда. Когда Платон Андреевич подошел ближе и поздоровался с ней за руку, ему показалось, что щеки ее пунцово горят, — но, может быть, в этом была повинна та же раскаленная печь, выкрасившая все вокруг на свой лад.
Уходя, она что-то сказала Баграту — и сказанное было на «вы».
Но Хохлов лишь усмехнулся про себя.
И была еще одна встреча. В пятидесятом году, в Ленинграде. Но о ней он не любил вспоминать.
Платон Андреевич услышал вдруг — не ощутил, а именно услышал — колоченье своего сердца. Явственное, гулкое.
Неужели ему в такой степени небезразлична эта женщина?.. Ну, нет! Слава богу, ему уже не двадцать лет. Да и никогда он не бывал столь чувствителен. И сигнал, по которому напряженно запульсировало сердце, вероятней всего поступил даже не из его весьма развитых полушарий мозга, а помимо разума, по таинственным каналам парасимпатической нервной системы, откуда-нибудь из крестца. Это была ревность — не поддающаяся осмыслению, необузданная и глухая.
И первым его побуждением было вот сейчас, прямо сию же минуту сорваться с места, сбежать по лестнице, пересечь улицу, миновать гостиничную регистратуру, взлететь на четвертый этаж, чутьем найти нужную дверь, постучать или же ворваться без стука — и помешать. Уже там, на месте, можно извиниться, можно принять степенный вид, сочинить на ходу какой-нибудь вполне правдоподобный повод или же просто — «вот был тут рядом, решил заглянуть…», и засесть сиднем, взять измором соперника, заставить его уйти не солоно хлебавши, уйти вместе с ним или даже пересидеть, — но действовать нужно немедленно, пока еще не поздно, пока эти двое еще в окне, покуда в этом окне еще горит свет…
Хохлов рукавом отер стекло, помутившееся от его дыхания.
И в тот же миг увидел нечто непостижимое.
По улице — неторопливо, руки в карманах — шел Баграт Мчедели. Широкополая шляпа лихо сбита на затылок. Сигарета в зубах.
Он шагал по направлению к гостинице.
Ну да… То есть как?
Значит, там, в окне, высокая тень — это вовсе не Баграт? Ведь если бы именно он был в гостиничном номере, то он не мог бы сейчас идти по улице. Стало быть, не он… Но тогда кто же?
Платон Андреевич еще раз — придирчивей, строже — вгляделся в силуэты на занавеске: они были почти неподвижны, только головы качались в такт неслышной беседе да иногда руки делали неброский жест.
В нем зародилось сомнение. А точно ли это она? Почему он так сразу уверился, что женская тень между лампой и занавеской — это она, Нина Викторовна Ляшук? Гибкость линий, волосы… Но ведь у большинства женщин такие вот прически, подобные округлости, на то они и женщины. Пожалуй, он в самом деле ошибся. Это даже смешно. Хотя и вполне объяснимо. Он видел ее сегодня на совещании и почти весь день безотчетно думал о ней, ощущал ее недалекое присутствие. И вот — в окне мелькнул чей-то силуэт…
Между тем Баграт Мчедели достиг подъезда гостиницы, сплюнул окурок в бетонную урну, передвинул шляпу с затылка на лоб и скрылся в дверях.
Он тоже остановился в гостинице? Но ведь у него своя квартира в городе. Кстати, жена и двое детей.
Так черта ему там надо?
Хохлов снова сердито задышал на стекло.
Позади него, в коридоре, едва слышно прошаркали шлепанцы и замешкались у самого порога комнаты.
Он, не оборачиваясь, почувствовал присутствие Натальи Алексеевны. Спина его напряглась. Платон Андреевич знал, что сейчас неминуемо последует вопрос: «Тоня, о чем ты… (думаешь?)».
И по тактике, выработанной годами, ставшей уже рефлексом, он стал лихорадочно изобретать ответ.
В поле его зрения оказался факел крекинговой установки.
Значит, так. Она спрашивает: «О чем ты…»
А он отвечает: «Да вот, понимаешь, пора бы укоротить этот факел. Ведь прямо на глазах разбазаривается добро. Каждые сутки — тысячи кубометров газа…» Отлично и, главное, вполне достоверно. Рачительная дума инженера.
Однако Наталья Алексеевна, постояв молча у двери, лишь вздохнула и, ничего не спросив, удалилась. Шлепанцы прошаркали обратно, на кухню.
А мысль Платона Андреевича, помимо его воли, зацепилась за им самим же придуманный повод и теперь уже никак не могла вернуться к прежнему.
Он вспомнил, как несколько месяцев назад к нему приезжал корреспондент московской газеты. Совсем еще мальчишка — близорукий, в густых детских ресницах и с баками вполщеки. В двуцветной курточке. Из этих смурных юнцов, вдруг расплодившихся в изобилии, как грибы после дождя, а до этого бог весть, где они были и произрастали, вроде бы их вовсе не замечалось, а тут объявились разом — и у всех толстые самописки в руках.
Платон Андреевич беседовал с ним дома, за чашкой чая. Мальчик выспросил все, что было ему нужно. А потом, помаячив у окна, заинтересовался:
— Это Вечный огонь, да?
— Где? — не понял Хохлов.
— Я имею в виду вон то пламя… Это Вечный огонь, да? В память тех, которые… Мне рассказывали…
И, примостившись на краешке стола, стал шибко строчить в блокноте, покусывая губу.
Платон Андреевич, оторопев от неожиданности, только пожал плечами.
Он мог бы, конечно, объяснить этому мальчику суть нефтепереработки. Как на заводских установках из нефти последовательно отбираются бензин, масла, керосин, однако и после самого глубокого отбора все же остаются летучие продукты, и чтобы не выбрасывать газ прямо в атмосферу, не отравлять воздух, его сжигают: для этой цели на краю заводской территории установлен факел.
Но Платон Андреевич не стал вдаваться в подробности. Об этом ведь в двух словах не расскажешь.