Страница 63 из 142
Все были нарядные и красивые, все с любопытством рассматривали друг друга.
Правда, Колю Бабушкина никто не рассматривал: он ведь не так чтобы очень броско был одет. Гимнастерка, валенки. И лицо у него было не так чтобы очень бросающееся в глаза. На него просто не обращали никакого внимания. Колю Бабушкина, с одной стороны, это радовало. Ему это в какой-то мере доставляло облегчение. Но, с другой стороны, его это не ахти как радовало и ему даже было немного обидно.
Как это ни странно, Коля Бабушкин не испытывал особой гордости из-за того, что вот, мол, вы, дорогие товарищи, гуляете тут в костюмах и платьях, щеголяете бабочками, болтаете черно-бурыми лапками, а я мол, человек рабочий, пришел в гимнастерке и в валенках, и мне на вас, представьте себе, наплевать. На ваши тряпки.
Нет. Ему было скорее досадно, что он одет хуже всех. Что у него моль съела костюм. Ему вдруг очень захотелось красиво одеться.
Нынче всем людям вдруг захотелось одеваться красиво. Неизвестно почему.
Может быть, потому, что им надоело скверно одеваться. Надоело ходить в стеганых телогрейках, в линялых гимнастерках, в кирзовых сапогах. В плюшевых пόльтах, в кашемировых платьях, в прорезиненных тапочках.
Многие из них так всю жизнь и проходили.
Что они помнят? Перед войной. Войну. И после войны.
Как они шинели донашивали. Гимнастерки донашивали. Донашивали сапоги.
Как они мундиры донашивали — уже не военной, а иной поры. Была такая пора, когда сплошь ходили в мундирах. Шахтеры ходили в мундирах, и геологи ходили в мундирах, и связисты ходили в мундирах, и банковские счетоводы — в мундирах.
Была такая пора, когда сплошь ходили в погонах. Дипломаты ходили в погонах, прокуроры ходили в погонах, речники ходили в погонах, путейцы ходили в погонах, а поездные проводники — те в тряпичных эполетах ходили.
Была такая пора.
А потом все это донашивали.
— Ирка!
— Ирочка.
Ломая чинные ряды гуляющих, протискивались двое. Один был на голову выше всех, невероятно худой, долговязый и плоский, будто его растянули на дыбе или прокатали на блюминге. Другой был на голову ниже всех, круглый и сдобный.
У Коли Бабушкина сразу на душе полегчало, когда он увидел этих двоих. Они были одеты еще хуже, чем он. На длинном была рубаха, не скажешь, чтобы очень белая, ворот рубахи поднят, как если бы на шее сидели чирьи, и поверх рубахи не то жилетка, не то душегрейка — безрукавка, одним словом. А на коротком была какая-то старушечья кофта едва не до колен да еще пестрый шарф — конец за плечо заброшен. Один был небритый, а другой нестриженый. Славные такие ребята.
— Познакомьтесь, — сказала Ирина Николаю и Черемныху. — Это мои однокурсники Вова и Митя. Еще их в институте звали Верзилой и Крошкой… Они работают в проектной конторе.
Оказалось, что Крошкой звали длинного, а короткого — Верзилой.
— Мне так приятно… — угрюмо буркнул Крошка.
— Поверьте, я очень польщен, — шаркнул ножкой Верзила.
— Мальчики выпили, — сказала Ирина, с веселой нежностью глядя на своих однокурсников.
— Всего по двести граммов. Занюхано пробочкой.
— Коктейль с шайбой.
— Междусобойчик — только самые близкие люди…
— И комендант общежития.
Ирина рассмеялась. Потом недоверчиво покачала головой.
— А вы в состоянии сегодня слушать пение?
— Пения не будет, — заявил Вова. — Будет скандал.
— Кроме того, пианист будет играть раннего Прокофьева, — добавил Митя. — Это тоже скандал, в Джегоре…
«Больно уж вы разбираетесь!.. — неприязненно подумал Коля Бабушкин. — Стиляги…»
Тут как раз зазвенел звонок, и публика, разделившись на два русла, потекла в зал через левую дверь и через правую дверь. Николаю, Ирине и Черемныху нужно было налево. А их собеседникам — направо.
— Знаете, — сказала Ирина, проводив улыбкой этих славных ребят, — на первом курсе я была влюблена в Митю. А на третьем курсе за мной ухаживал Вова.
— В архитектурном институте сколько курсов? — осведомился Коля Бабушкин.
Ирина выдернула руку из-под его руки. Но ответила:
— Шесть.
Как это ни странно, Вова и Митя не ошиблись.
Сперва, еще до появления народной артистки, на сцену вышел пианист. Вероятно, он проверить хотел, можно ли играть на клубном рояле, все ли у него клавиши на месте. Пианист — изящный такой, подтянутый мужчина в роговых очках — сел к роялю. Удар, еще удар…
Николай, Ирина и Черемных сидели слева, и отсюда было очень удобно наблюдать за пальцами пианиста. Эти пальцы с непостижимой прытью, как вихрь, пронеслись с одного конца клавиатуры до другого конца и вернулись обратно.
Потом пианист запрокинул голову, сквозь очки устремил взгляд на потолок, где расплылось большое рыжее пятно (должно быть, прохудилась клубная крыша, ее давно не ремонтировали), — и стал играть, не глядя на клавиши, не заглядывая в ноты. Да перед ним и не было никаких нот, он играл без нот, как по нотам. Правда, сейчас он играл чуть потише и не так быстро, как вначале, но все равно, ведь это надо было так наловчиться, чтобы играть на рояле, не глядя на клавиши! Это не каждый сумеет.
Вообще бывают удивительные виртуозы. Одного Коля Бабушкин видел в Средней Азии года три назад, когда служил в армии. Виртуоз выступал перед их подразделением — играл на балалайке. Мать честна, чего он только не выделывал с этой балалайкой! Он вертел ее, крутил и так и эдак. Клал ее себе на шею, пропускал за спиной и доставал из-под ноги. Он бренчал на той стороне, где струны, и на той, где струн не было. Под конец, размахнувшись, он кинул ее прямо в публику, но успел поймать за гриф — и все это время балалайка, ни на миг не умолкая, играла развеселую «барыню»…
Пианист опять ударил со страшной силой и перестал смотреть на потолок. Теперь ему было не до потолка, не до прохудившейся крыши. Его пальцы заработали с таким ожесточением, что невозможно уследить: сплошное мельканье. Локти пианиста заострились, спина изогнулась хищно, голова ушла в плечи. Переполняясь гулом, затрясся рояль. Ходуном заходила сцена. Задрожали стены зала — и пианист откинулся навзничь к спинке стула, уронил обессиленные руки.
Когда он встал, раскланиваясь, волосы его были всклокочены, как воронье гнездо, и мокры. Белоснежная манишка подтаяла, посерела. И руки — занемевшие от работы руки — он потирал одна об другую, как потирают их слесари, плотники, кровельщики — все те, у кого ручная работа. Сразу видно, работящий парень. Ведь он мог бы сыграть и что полегче — какой-нибудь вальс. Сразу видно, что парень честный, легкой жизни не ищет. Трудяга.
И Коля Бабушкин так долго и звонко аплодировал пианисту, что Ирина удивленно покосилась на него.
Потом вышла народная артистка.
Она была уже старая. Не то чтобы очень старая, но довольно пожилая. Голые плечи ее были толсты и дряблы, а шея в складках. Поясница оплыла, и пышное платье казалось не пышным, а тесным. Однако лицо хорошо сохранилось и было очень красивым — лицо. Она улыбнулась, не разжимая четких губ. Кивнула пианисту…
В зале и до этого тихо было, а тут, когда она начала петь, стало еще тише. Воцарилась гробовая тишина, неестественная при таком скоплении народа. Нашло какое-то тягостное оцепенение. И не потому, что голос сразу завладел слухом. А потому, что голоса не было.
То есть он, конечно, был — голос, — но такой немощный, истонченный и хрупкий, что навряд ли его слышали в последних рядах. Она это чувствовала и пыталась петь громче, но тогда чистая паутинка голоса шершавела, обрастала хрипом. Высокие ноты холодили сердце: вот сейчас, сейчас сорвется…
Она допела не сорвавшись.
Вместе с нестройными хлопками вырвался, пронесся по залу вздох облегчения. Все вдруг закашляли, будто не ее горло, а их горла освободились от чудовищного напряжения.
Она посмотрела на пианиста и снова кивнула…
То была русская песня. Задорная, как перестук сапожек. Лукавая, как взгляд из-за плетня.
Она притопывала в лад скороговорочке, поводила плечами и бедрами. Руки вспорхнули — платочек в одной. Брови взлетели, уголки губ усмешливо приподнялись… А глаза оставались печальными. И самой песни не было.