Страница 100 из 142
В вестибюле был телефон, Хохлов полистал записную книжку, нашел: ВНИГРИ, общий…
— Скажите, пожалуйста, как позвонить Нине Викторовне Ляшук?
— Ляшук?.. — Женский голос в трубке не скрыл удивления. — Она уже не работает в нашем институте.
— А где она теперь работает?
— Понятия не имею. — Женский голос в трубке не скрыл небрежения.
— Жалко.
— А кто спрашивает?.. — Женский голос в трубке не скрыл любопытства.
Хохлов повесил трубку.
На улице валил снег. Хлопчатый, сырой, пресный. Он таял, едва коснувшись асфальта. С пугающей внезапностью белое делалось черным, летучее и чистое превращалось в жижу и грязь, вмиг становилось своей противоположностью.
— Будьте добры… Не скажете ли, где здесь ближайший киоск «Мосгорсправки»?
Старик в длиннополом пальто с облезлым куньим воротником, которого остановил Хохлов, с готовностью шаркнул галошкой.
— Скажу. Пожалуйста… Это недалеко. Обогнете площадь, первый переулок налево, за автобусной остановкой…
Старик был обстоятелен, отменно вежлив, вероятно из коренных, доблокадных питерцев.
И когда Платон Андреевич, поблагодарив его, двинулся в указанном направлении, старик — уже исчезнувший, заштрихованный наискосок белыми хлопьями — крикнул вдогонку:
— Только, извините, у нас не «Мосгорсправка», а «Ленгорсправка»…
— Ну да, конечно, — согласился Хохлов. И рассмеялся.
Он ощущал в крови хороший, азартный ток — не от водки, от водки иначе, а от затеянного им. Он знал за собой эту мальчишескую, не выветрившуюся с годами страсть к приключениям. Она возникала нечаянно, вдруг — и тогда он становился находчив, догадлив, деятелен, тогда он все делал в каком-то озарении и всегда был удачлив.
Но дама в справочном окошке ничуть не восхитилась его находчивостью.
— Фамилия, имя, отчество? — скучно спросила она.
— Ляшук Нина Викторовна.
— Возраст?
Платон Андреевич пожал плечами.
— Ну приблизительно?
— Тридцать, — предположил Хохлов.
— Через час. — Дама задвинула окошко стеклом.
Целый час. Ехать в гостиницу ему не хотелось. Там был этот, с подтяжками, который ходил по театрам.
Он миновал Исаакий, темнеющий смутно, как гора, в сплошной завеси летящего снега, и вышел к Неве.
Речная вода за парапетом была гладка и смолиста. Если бы ее бил дождь, она бы ошершавела и, как всегда, исчезло бы представление о глубине — лишь упругая, как барабан, поверхность, круги и брызги. Но снег был легок и тих, он неслышно, не оставляя ряби, проникал сквозь толщу воды, бесследно растворялся в ней, и опять тревожило это мгновенное превращение одного в другое, белого в черное, плоти в хлябь.
Снега было много. Уже его выпадало больше, чем могло тотчас растаять, и он копился на асфальте вязкой серой кашей, чавкал под ногами, шуршал под колесами проезжающих машин.
Платон Андреевич поглубже нахлобучил шапку, завернул вовнутрь лацкан демисезонного пальто, поднял куцый воротник. Он продрог от сырости. И кровь уже медлила в венах, становилась холодной, рассудительной.
Собственно говоря, откуда он взял, что затеянное может увенчаться успехом?
Почему память подсказала именно это имя? Ведь Хохлов был с нею знаком не ближе, чем с другими подвижницами науки, время от времени наезжавшими на Печору. Бог ты мой, сколько их приезжало, уезжало, возвращалось снова или больше не возвращалось. И сколько вообще этих милых созданий нынче кинулось в геологию…
Он оступился на ровном месте. Такой неожиданной и резкой была вдруг представшая его взгляду картина.
Вдоль тротуара, слева, тянулась витрина какого-то захудалого универмага. Стекла были залеплены снегом, снег оползал, оставляя мокрые и скользкие разводы, — а за этим стеклом и за этой мокрядью стояли голые женщины. Матово-розовые манекены, изящно взметнувшие руки с тонкими запястьями и достойно, на шажок расставившие ноги. У них были всамделишные глаза в густых ресницах и карминные ноготки. Надменные и загадочные улыбки. Крайняя из этих кукол была точь-в-точь как та юница, которую Хохлов час назад видел в ресторане. Вот только без чехольчика…
Его передернуло от озноба. То есть не то чтобы его потрясла сама эта выставленная на улицу, наружу соблазнительная нагота, а прежде всего его чувства больно ранило это жестокое сочетание нежного, розового и беззащитного с промозглой сыростью, липким снегом, ледяным ветром.
В самом деле, почему они голые?.. Что за чертовщина?
Он огляделся, поискал дверь магазина, подошел.
На двери был замок, а изнутри выглядывала картонная табличка: «Учет».
Ах, вот оно что…
Хохлов двинулся дальше.
Так, собственно говоря, почему он вспомнил именно о ней? Лишь потому, что она два года назад нанесла ему визит в геологическом управлении? Но это простая вежливость… Значит, потому, что он однажды обнаружил ее в этой двусмысленной ситуации: уютный балок начальника сейсмической партии, раскаленная печка, поздний час… Но достаточно ли этого? И стоит ли ему уподобляться догадливой кумушке?
Впрочем, было и некое продолжение.
Спустя несколько месяцев, когда аспирантка отбыла в Ленинград, а Баграт Мчедели приехал в управление, к нему, — Хохлов, покончив с деловым разговором, сощурился хитро:
— Ну как?
Баграт (ох и красив же мужик — зверь!) лишь потупился застенчиво и ничего не ответил на этот вопрос.
Он не сказал ни «да», ни «нет». А это значило «да».
И вероятно, именно это несказанное «да» привело нынче Платона Андреевича к справочному окошку.
— С вас пятьдесят копеек, — скучно сказала дама в окошке и протянула ему розовую бумажку.
Он прочел на бумажке: «Ляшук Нина Викторовна, Васильевский остров, 3-я линия, дом…»
— Как проехать — нужно?
— Нет. Благодарю вас. — Хохлов выложил двугривенный и два пятиалтынных.
— Кстати, — дама пристально взглянула на него, — ей не тридцать, а двадцать семь…
«Старый кобель», — досказала она глазами. Все за тот же полтинник.
Уже поднявшись по лестнице, уже тронув кнопку звонка, он вдруг подумал, что она могла выйти замуж, и удивился, почему эта мысль не пришла ему в голову раньше. Но тотчас успокоил себя: тогда бы, вероятно, она переменила фамилию, и ему бы дали справку «не проживает»…
Дверь открыла пожилая и грузная женщина в мохнатом боксерском халате.
— Вам кого? — осведомилась она хорошо поставленным басом. От нее пахло махоркой.
— Нину Викторовну.
— Нину Викторовну? — Ее кустистая бровь приподнялась в изумлении.
— Да, Нину Викторовну.
— Нина Викторовна! — громыхнул бас. — К вам.
Она мотнула подбородком на ближнюю дверь. А сама зашлепала к следующей двери. А рядом с той дверью была еще одна дверь. И еще дверь. Очень много дверей. Как их только различал когдатошний хозяин квартиры?
В коридоре плыло ровное жужжание: как на июльском лугу, где с венчика на венчик перелетают тяжелые шмели и верткие осы… Это жужжали счетчики. У каждой двери счетчик. Очень много счетчиков. И все они густо жужжали.
Хохлов снял шапку, постучал в указанную ему дверь.
Заворочался ключ изнутри.
— Господи… — только и шепнула она.
Кажется, он разбудил ее: на тахте лежал скомканный плед, подушка в изголовье была смята, домашние туфли разбрелись по полу и притаились врозь.
А она в чулках металась по комнате, что-то искала, шаря ладонью по скатерти, по низкому туалетному столику, по ребрам этажерки…
Нашла. Очки.
Он не знал, что она носит очки. Тогда, когда она приезжала на Север, она была без очков.
А сейчас она надела очки и, лишь надев их, обнаружила свои туфли. Ноги скользнули в них и опять заторопились — но не навстречу гостю, а от него, подальше, в глубину комнаты, к окну, задернутому гардиной.
И там, прислонясь к подоконнику — уже окончательно проснувшись, и уже зряче, сквозь очки, — она посмотрела на него и повторила:
— Господи…
Шепотом.
— Я ведь слышала, как звонили — один звонок, но думала — ошиблась… Здравствуйте. Раздевайтесь, пожалуйста…