Страница 25 из 162
НА ЖУЛЬКИНУ СМЕРТЬ{81} Товарищи, поплачьте один на свете раз о маленькой собачке, что радовала вас, что с нами в день весенний, веселья не тая, перебирала всеми своими четырьмя, и носик нюхал воздух, и задыхалась пасть, и сумасшедший хвостик никак не мог опасть. Мы так ее любили, не знали про беду. Ее автомобилем убило на ходу. Мне кажется все время, что это только сон, как жалобно смотрели глаза под колесом. А сердце угасает и горлышко пищит и просит у хозяев живительных защит. Как тягостно и просто тянулась эта ночь! Ни ласкою, ни просьбой уже ей не помочь! Ласкали и купали, на трудные рубли ей кости покупали — а вот не сберегли. И стали как культяпки и выпал из-за щек четыре куцых лапки и бедный язычок. Ребята озорные, от горя потускнев, в саду ее зарыли, как будто бы во сне. Проснемся рано утром, а боль еще свежа. Уже не подбежит к нам, ликуя и визжа. В земле, травой поросшей, отлаявшись навек, она была хорошей, как добрый человек. Куда ж ты улетело, куда ж ты утекло, из маленького тела пушистое тепло? До смерти буду помнить, а в жизни не найду: стоит над нею холмик в Шевченковском саду. Животик был запачкан, вовсю смеялась пасть. Прости меня, собачка, что я тебя не спас. Не хватит в мире йода. Утрат не умаляй. По гроб в нутро мое ты царапайся и лай. 1964 ВЕРБЛЮД{82} Из всех скотов мне по сердцу верблюд. Передохнет — и снова в путь, навьючась. В его горбах угрюмая живучесть, века неволи в них ее вольют. Он тащит груз, а сам грустит по сини, он от любовной ярости вопит, его терпенье пестуют пустыни. Я весь в него — от песен до копыт. Не надо дурно думать о верблюде. Его черты брезгливы, но добры. Ты погляди, ведь он древней домбры и знает то, чего не знают люди. Шагает, шею шепота вытягивая, проносит ношу, царственен и худ, — песчаный лебедин, печальный работяга, хорошее чудовище верблюд. Его удел — ужасен и высок, и я б хотел меж розовых барханов, из-под поклаж с презреньем нежным глянув, с ним заодно пописать на песок. Мне, как ему, мой Бог не потакал. Я тот же корм перетираю мудро, и весь я есть моргающая морда, да жаркий горб, да ноги ходока. 1964 НАТАШЕ{83} Кого люблю — так это домовых. Чего боюсь — так это недомолвок. Когда-нибудь, достав из книгомолок, всю жизнь мою прочтут в стихах моих. Уж верно там найдется след Наташин. Но кто еще таинственней, чем ты? И чадом рощ горчат твои черты, и вздох из губ, как бусинки, протяжен. Мы так легко судьбе проклятья шлём, но в нас самих причина коренится беды, когда теряется граница, намеченная меж добром и злом. О, как по чуду не истосковаться, повинных рук в отчаянье не грызть, коль с красотой якшается корысть, с любовью — блуд и с верностью — коварство! Вот так и ты, угласта и резка, о длинноножка, всюду ищешь риска, — и ведаешь, что высоко, что низко, да грань-то вся не толще волоска. А меры нет метелям и наветам. На ком еще, когда не на друзьях, срывать всю злость попавшему впросак? Не ты одна — мы все повинны в этом. Как не дрожать от пяток до волос, коль — шиш нам в нос и стенкой о плечо нас, весь этот бред, бездомность, обреченность, что нам сполна изведать довелось… Такая ты. С давнишних вечеров я такой тебя запомнил и храню. Такой тебе у полдня на краю шепчу стихами доброго здоровья. Уста твои да не ужалит ложь, но да сластит их праздничная чаша. Ты тем вином натешишься ль, Наташа? А старых дружб водой не разольешь. Давненько мы души не отводили, ох, как давно не сиживали мы в тепле жилья, спасаясь от зимы гореньем слов да бульканьем бутыли. Разброд — меж нас — не к радости моей, он люб врагам, а совести досаден. Когда ж опять сойдемся и засядем и я скажу: «Наташенька, налей»? Пусть вяжут вновь веселье и стихи нас, а зло уйдет, как талая вода. Мне память дружбы до смерти свята. Живу на свете, сердцем не щетинясь. Влачу в лачуге старческие дни, ханжей хожалых радостью шараша. Но ты, как встарь, одна у нас, Наташа, да ведь и мы-то у тебя одни. <1964> вернутьсявернутьсявернуться