Древняя религия

«Кто я такой, чтобы претендовать на мудрость, и что это за мудрость такая, если она мгновенно перевоплощается в гордыню? До чего же я слаб. Слаб до отвращения. И это ощущение превосходства над своими близкими, которое мной овладевает… — Он покачал головой. — Да кто я такой, чтобы чувствовать свое превосходство?

Говорят: „Если ты встаешь бодрым после молитвы, твоя молитва была услышана“. Я желал часы „Брегет“. Золотые. С моими инициалами на крышке. И я сказал об этом. И жена купила мне эти часы. Счастье обладания ими оказалось омрачено мыслью о том, что я сам напросился на подарок. Получился не сюрприз, а предвосхищенное удовлетворение желания, иначе говоря, разочарование. Я подстроил покупку часов. Выстрадал ее. Что, разве „Брегет“ показывает время точнее, чем „Иллинойс“? Или чем грошовый „Ингерсолл“? А если и так, что с того? Ведь каждый раз, когда я смотрел на эти часы, в мою голову могла прийти только одна мысль: „Вот часы, которые я выпросил у женщины“.

А теперь я думал бы, глядя на них: „Часы такого несравненного качества никогда не сломаются. Я буду носить их до самой смерти. Это воистину мои часы: я просил о них, и моя просьба была исполнена, и я обрел их“.

И вот их нет. Они могли бы предупредить меня, что не следует брать их с собой в тюрьму. Они остались бы у жены. Лежали у нее на бархатной подушке под стеклянным колпаком. Или на специальной подставке. Или висели, да… — Он мысленно поздравил себя с тем, что не содрогнулся от этой мысли. — Да, именно висели, потому что часы можно повесить, как любой другой предмет, как человека… И зачем только я взял их с собой на суд? И зачем столько раз доставал их, чтобы взглянуть на время? Зачем?

И все-таки. Все-таки. Боже правый, и все-таки я ничего не мог с собой поделать… Будто надеялся, что процесс вот-вот закончится. Хотя какой уж там конец… И все-таки я взял с собой часы. Будто их цепочка могла послужить мне доспехами.

И я носил их в субботу. Я работал в субботу, я не соблюдал субботу. Разве меня оправдывает тот факт, что и тысячи других людей поступали так же, и среди них моя родня? Коль скоро наша семья…»

Он поднял голову, услышав, как заскрипела, открываясь, деревянная дверь в конце коридора, старая зеленая дверь, которая вела в комнатку охранника.

Кивнул. За дверью была печка, и кофейник, и дощатый стол. Там было чисто и уютно.

Интересно, сознает ли охранник, как у него уютно? Оттуда доносился особый запах. Запах кофе, а еще он почувствовал запах кожи от нового портфеля, и услышал его поскрипывание. По коридору шел его адвокат.

Поднялся прокурор. Опустил голову, подвигал щеками, будто пытался высосать что-то, застрявшее между зубами. Повернулся к присяжным:

— Давайте немного порассуждаем о черной расе. И начнем с цитаты из Священного Писания. Ибо разве не написано во Второзаконии, что если рабу твоему хорошо у тебя, «то возьми шило и проколи ухо его к двери, и будет он рабом твоим на век»[3]. И я спрашиваю вас: кто согласится на подобное? И отвечаю сам, понимая, что вы прекрасно знаете ответ: это лучше, чем имеющаяся альтернатива. Альтернатива, которая непостижима для негритянского сознания. Непостижима для сознания человека, воспитанного — нет, рожденного на свет рабом. И вы знаете это не хуже меня.

…отправиться в мир — в чуждый для него мир — без всякой на то подготовки, и столкнуться с гонениями, нет, не за то, чем он является, а за действия, которые он совершает. Скажу больше — не за наглость таких действий, но за их неизбежную направленность на разобщенность, которая выливается во многие мучения и для черного, и для белого, но — и я знаю, вы, слушающие меня, сейчас согласитесь и разделите мою скорбь — бесконечно более тяжелые для черного.

Покинуть родную среду? Хлебнуть праведного гнева сумасшедшего города, и все ради странной причуды? Зачем? Кто согласился бы на такое?.. Кстати, вспомните поговорку, которая гласит, что, если бы каждый в этом мире действовал в своих интересах, на земле наступил бы рай. Да, мы можем представить себе негров, которые вследствие недомыслия, вследствие, как я говорил, странной причуды покинули бы дом хозяина. Мы испытали и такое. И неизбежным следствием…

«Почему я не могу выкинуть из головы фабрику, — думал Франк. — Это странно. Совершенно не умею сосредотачиваться. Мистер Фаулер способен говорить часами напролет, не переводя дыхания, а я сижу здесь и по десятому разу прокручиваю мысль о цене на кедровые болванки. К черту кедровые болванки. Подумаю о чем-нибудь другом. О Бруклинском зоосаде и повадках обезьян. И о том, что никто не может сказать об этих обезьянах ничего нового… — Лицо его вдруг просветлело. — Кроме этого! Моррис-то утверждал, что никто не может сказать про поведение обезьян ничего нового и поучительного, а я вот взял и сказал».

— …и посмотрите на него! — услышал он возглас прокурора, обернулся, чтобы посмотреть, о ком речь, увидел, что все взгляды в зале суда устремлены на него, почувствовал застывшую на своих губах усмешку и тут же понял, что следующая фраза Фаулера неизбежно станет обличением этой усмешки.

— …пока мы сидим здесь, господа… — Он увидел, как покивали присяжные. — …этот человек, — продолжал прокурор, — взявший простую рабочую девушку, девушку с Юга, которая всего-то хотела заработать на кусок хлеба, хотела помочь семье… И он взял ее, и изнасиловал ее, и убил ее, и спрятал улики… Он, у кого хватило наглости обвинить негра, да, негра, который, обратите внимание, также в известной степени находился под его попечением… Он, одного присутствия которого в качестве гостя — я подчеркиваю это слово, джентльмены, именно гостя — в нашем штате, в нашем городе, было бы достаточно, чтобы со всем смирением и благодарностью считать себя облагодетельствованным…

«Нет, а ведь он хорош в своем деле, — подумал Франк. — Этого у него не отнять».

Фаулер тянул свою бесконечную речь, а Франк честно попытался придать своему лицу подобающее выражение.

«Смотреть в сторону, значит признавать свою вину; смотреть им в глаза, значит провоцировать их на агрессию; взгляд прямо перед собой они могут расценить как молчаливое согласие на наказание».

— …да, смутитесь, растеряйтесь, вам не помешает, — услышал он голос прокурора. — Воистину не помешает. Возможно, это станет первым проявлением чего-то человеческого, которое мы увидим в вас с начала…

«Обезьяны. Фабрика, кедровые болванки, тетушка Бесс…»

В зале висел тяжелый дух пота и табака. Воздух был неподвижен, как камень. Слова прокурора падали медленно и тяжело, одно за другим. Франк сидел, как затравленное животное.

«Будь он невиновен, он бы сейчас просто встал и убил прокурора на месте, — подумал один из репортеров. — Любой человек так бы и поступил. Я поступил бы именно так».

Один шаг, затем другой. Франк сидел в зале суда и верил, как верила вся его семья, в некий скрытый пока план, или особую компетентность, или стратегию, или талант, которые в конце обязательно откроют всем глаза на дикую, чудовищную ложь, которой, по сути, являлся весь этот процесс.

Но день проходил за днем, они спорили о часах и минутах, когда он вышел из дома, о личности Мальчика на Велосипеде, о том, когда именно он разговаривал с миссис Брин и что он ей говорил про парад.

А Франк сидел там и думал: «Да. Скверно. Бессмысленно. В каждый отдельно взятый момент суть дела игнорируется, и в результате присяжные смотрят на меня как на чудовище. А я должен сидеть здесь и наблюдать за свершением правосудия. Ибо есть тут некая последовательность, некая ритуальная пытка, от которой Господь, по милости Своей, ограждал меня прежде. И если мне суждено пройти через этот процесс, я пройду через него, как многие другие несправедливо обвиненные прошли до меня. Я ничем не лучше. И если это на самом деле некая инициация, если это обряд, позволяющий открыть в себе мужество, то я постараюсь воспринять его именно так».

3

Втор. 15, 17.