Городок

— Какие люди?

— Вот эти...

Она кивком головы указала за окошко.

Осмысленно, а скорей неосмысленно, она била его в самое больное место. И это вывело его из себя.

— А почему, почему, скажи, мы должны оглядываться на остальных? — закричал он.— Мы порознь сюда съехались и порознь разъезжаться будем. И никогда больше не встретимся. Мы с тобой ничего о них толком не знаем. Кто что и сколько имеет. Может, у каждого из них в запасе что-то есть.

— Не ври, мы знаем, что ни у кого ничего нет. Мы одинаковые тут...

— Да если, к примеру, мы с тобой откажемся от квартиры, что — им всем станет легче?

Они помолчали, и молчание было недоуменное. Они словно бы перестали друг друга понимать. Говорили и не слышали, кто из них и о чем говорит. Но Тамара Ивановна не могла не быть сейчас непонятой, она знала, что сейчас решается их, ее и мужа, судьба. И она умела бороться за них обоих, на том и стояла все эти годы.

— Шохов мой...— Она произнесла совсем тихо, как всегда, когда хотела сказать что-то очень важное для них обоих. — Шохов мой! Не в них дело, а в нас с тобой. Как ты не понимаешь, что мне тяжко будет жить в удобной квартире, если я буду знать, что Галина Андреевна или Коля-Поля с грудным младенцем живут в общежитии. Да я не смогу им на глаза показаться. Тем более, что каждый может мне тыкнуть в глаза твоим трестом, который тебе дает, но твоими руками и рушит...

— А если бы я получал квартиру, но не рушил?

— Но ты ведь рушишь? Рушишь или нет? Ведь так же оно? Значит, ты и получаешь, потому что рушишь. Да нет...— Тамара Ивановна отмахнулась от каких-то своих очень навязчивых и мучительных мыслей. Они навязли в ней, как зубная боль, никуда не деться. — Я не смогу тут оставаться, пойми ты! И потом твоя мечта? Твой дом? Как же без них? Ведь это же твоя главная идея, чтобы был у нас дом... Дом, а не квартира! Шохов, почему я тебе об этом говорю? Разве мы дожили до того, что я твое же должна от тебя защищать?

Шохов ничего не отвечал. Так они и легли спать. Но оба не спали. Страх перед новой передвижкой, перед ломкой, неизвестностью, неустроенностью изматывал, угнетал Шохова. Ведь в конце концов не жена, не Тамара Ивановна, а он должен от первой ямки, от колышка заново создавать свой дом... Так не вправе ли спросить прежде его, а осилит ли он сызнова их новый дом? Не надорвется ли?

А если опять неудача, какими глазами сможет он посмотреть ей в глаза? И возможно ли вообще нагружать на него еще вечную муку за то, что всю жизнь они мыкаются неприкаянными, самые близкие и самые заслуживающие дома и уюта люди...

И вдруг спасительная неожиданная мысль о деревне.

Не написать ли на родину письмо? Там-то уж точно свое. Земля, деревня, дом... И он там свой. А руки его, всеумеющие, охочие до дела найдут себе работу по складу, деревне все сейчас нужны. А там и братья, и родня, с которыми (не то что с улицей Сказочной) можно гуртом прошибить любое неустройство. Как там легко, среди родного-то, дышаться им будет! И Вовка, его Вовка, как Афонин, станет ездить на мотоцикле и лошадью править по лесной дороге...

Так Шохов под утро и высказал жене.

— Напиши, конечно, — шепотом произнесла она и почему-то заплакала.

На следующее утро Шохов всю рабочую смену до единой бригады поднял на поиски Мурашки. Обыскивали подвалы домов, пригород, реку, лес... В конце дня он зашел к начальнику милиции с вопросом: давать ли матери телеграмму? Время идет, и неизвестно, как может все обернуться.

Начальник, крупный седоватый мужчина, попросил подождать еще сутки. Если не найдут, можно извещать, делать нечего.

В этот же день Шохову вручили ордер на квартиру. Так уж устроена жизнь, что темное и светлое в ней сплетается воедино. В другое время Шохов бы обрадовался, побежал за ключами. Но сегодня ни сил, ни желания заниматься новым жильем не было. Он посмотрел на ордер и лишь вздохнул. Неизвестно еще, счастье или несчастье принесет ему этот ордер.

А наутро, лишь только он пришел в трест, раздался звонок из милиции и веселый голос сообщил:

— Григорий Афанасьич? Нашли вашего парня. Зайдите побыстрей!

Шохов бегом бросился в милицию, влетел в кабинет начальника.

— Где он? Жив?

А сердце колотилось от страха. Да еще вчера Тамара Ивановна как бы мимоходом произнесла, что, если с Валерой что-нибудь произойдет, она Шохову не простит этого. Так и сказала. А глаза были заплаканные.

— Жив, жив,— сказал начальник милиции и осклабился.— В Новожилове в отделении милиции сидит. Сам пришел, назвался... На груди у него подпалины от спичек: пытался стреляться из самоделки. Знаете, засунул в газовую трубку пулю, набил серы и приставил к груди. Зажег, кожу опалил, а оружие, как вы сами понимаете, стрелять отказалось... Вот какое дело.

— Поговорить с ним по телефону можно? — спросил Шохов.

— Можно. Но он не хочет.

— Скажите, что Шохов...

— Мы ему так и сказали.

— Еще скажите, что Тамара Ивановна от всех его фокусов в обмороке... А лучше заприте его, я сейчас сам приеду,— решил Шохов.

Пока отпросился, пока искал газик, доехал — наступил обед. В милиции проверили у него документы, спросили:

— А вы кто задержанному будете?

Шохов лишь на мгновение задумался.

— Да вроде опекуна.

— Он что же, без родителей?

— У него мать, она далеко живет.

— То-то он такой кусачий.

— Да, он парень с характером,— подтвердил Шохов.

Ему принесли и вручили самопал, кусок трубки, а минут через десять выдали и Мурашку.

Когда выходили на улицу из милиции, Шохов спросил:

— Голодный небось?

Мурашка кивнул. Они зашли в столовую, пообедали. Во время обеда оба молчали. В общем-то Шохов не злился и был рад, что вся эта криминальная история закончилась благополучно. Ко всем его неприятностям не хватало бы еще и с Мурашкой... Но отчитать парня все равно следовало. И когда сели они в машину, выехали за город, повернулся к Мурашке:

— Тебе не стыдно? — В упор спросил, жестко.

Кажется, Мурашке было стыдно.

— А что я вам сделал? — пробормотал он, отворачиваясь.— Я тут сам по себе. Могу собой распоряжаться...

— Ерунда! — громко произнес Шохов.— Ты не сам, а ты с нами! Поезжай к себе домой и там прыгай хоть под автобус! А тут мы пока за тебя отвечаем. Кто тебя позвал сюда? Кто устраивал? А какой удар для матери, ты о ней подумал? Слава богу, что не успели ей сообщить... Сам по себе! Тебя вон около сотни рабочих два дня искали!.. А ты... Насмешил на весь город со своей газовой трубкой... На, держи ее на память!

Все это Шохов высказал как бы в запале, но не в сердцах. Самое опасное было позади. Теперь вся история с Мурашкой смотрелась как глупый и нелепый эпизод. Сейчас приедут, по-домашнему накормят этого несмышленыша и уложат спать. Тамара Ивановна так настрадалась, что и ругаться неспособна. Завтра разве отчитает, да и то навряд ли...

— А как я буду жить? — спросил вдруг Валерий, стрельнув серым глазом в Шохова.

— Как! Как! — прикрикнул он.— Как все живут! Будешь работать, есть, спать... Ходить в кино, смотреть телевизор... Вот так!

— Я так не хочу.

— А как ты хочешь?

— Это вы сами так живете, а я буду по-другому жить.

— Чего это, дружок, ты меня вздумал учить? — вскипел Шохов. — В бригаде всех учишь, меня наставляешь на путь истинный, а сам-то, прости, чему ты научился? Из этой трубки палить, да? И то с грехом пополам!

Чего он распалился, и сам не понял. Но где-то, в самом дальнем уголке памяти, мелким уколом всплыло сейчас письмо Мурашки. Там же ясно было сказано, что он но может жить бесчестно. А Шохов, значит, может. Вот на каком уровне, выходит, у них шел разговор.

Оба теперь молчали. Грязноватая дорога, раскатанная машинами, среди крупного соснового бора, шелестела под ними. Шофер, человек незнакомый Шохову, не лез ни с какими разговорами, но вел машину хорошо.

Когда из-за длинного, чуть припудренного серой пеленой поля показалась вдалеке белая колоннада домов, похожих в туманной дымке на мираж, Мурашка, оторвавшись от окна, произнес громко: