Городок

— Ну, в чем... Сперва пристал к одному: тут, мол, нельзя домой ничего брать...

— Так верно же пристал? Или можно домой тащить что ни попадя? — спросил Шохов.

— Верно-то верно. Но кто же пойдет в магазин, если оно тут, под рукой лежит? Да, к примеру, остаток, который выбрасывать будем... Ну и насчет выпивки он категорически был... Как увидит бутылку, так на рожон! А мы ему твердим, значит, если, мол, пришел учиться, то учись, а не учи, мы и до тебя, до того, как ты родился, уже знали, почем бутылка стоит и когда ее надо пить!

— Все вы знаете,— сказал Шохов.— А мальца не уберегли. Теперь все на поиски, понятно?

— Найдем,— сказал кто-то.— Куда он денется?

— А куда сейчас делся? — спросил Шохов.

Он даже не злился, потому что знал, что сам виноват. В том хотя бы, что мало интересовался, о каких беспорядках Валерий однажды упомянул. Да и в тот вечер с Галиной Андреевной не надо было при нем вести разговор. Мал он еще, чтобы разобраться во всех этих делах. Шохов уж на что заматерел — и то запутался.

Но хоть винил себя, но чувствовал, что побаливало, саднило изнутри вовсе не от этого, а от дурацкой записки, косвенно упрекавшей Шохова в бесчестии. Мол, Мурашка-старший так бы не смог поступить, то есть пойти на слом городка... Откуда ему, мальчишке, сосунку, знать, как бы поступил отец и как еще поступит сам Шохов?..

Вот уж застрял между ними двумя. Старшим Мурашкой и младшим. Они как два сигнальных флажка в его жизни.

Вечер у него, как назло, именно сегодня оказался свободным. Чтобы не идти домой, он походил по улицам, попытался попасть в кино, но не попал и оттого совсем расстроился. Скоро он оказался у магазина и тут же, попав в руки опытных алкашей, сложился с ними и выпил. Никогда прежде он себе такого не позволял да и презирал всю эту страдающую у входа в винный отдел братию...

Вспомнил, что хотел зайти в общежитие поговорить с ребятами, которые были соседями Валерия Мурашки. В комнате никого не оказалось, лишь молоденький паренек сидел на подоконнике и кого-то высматривал. Про Мурашку ничего толком рассказать не смог. Сказал, что парень аккуратный, но молчаливый и с жалобами, и с откровениями никогда не лез.

— А вчера вы его видели? — спросил Шохов.

— Видел. После работы.

— Что он делал?

— Лежал.

— Так просто лежал?

— А как еще можно лежать? — спросил паренек.— Он еще в окошко смотрел. Встанет, подойдет, поглядит и ляжет.

Шохов подошел к окошку и глянул в ту сторону, куда указывал паренек. С удивлением обнаружил, что из окна общежития удобно просматривается Вор-городок. Но его, шоховского дома отсюда видно не было.

— Ну, ладно,— сказал Шохов и, попрощавшись с пареньком, направился домой. Он вдруг подумал, что разговора с Тамарой Ивановной ему все равно не избежать. И уж лучше сразу. Но вот записку ей, пожалуй, показывать он не станет.

Но зазря он переживал дорогой, Тамары Ивановны дома не оказалось. Она последнее время все вечера проводила у Коли-Поли. А Вовка спал. Шохов было обрадовался, но она быстро вернулась и еще от входа спросила, что с Мурашкой.

— Не нашли,— отвечал он быстро.— А ты откуда знаешь?

— От людей.

И опять, как вчера, на похоронах, издали пытливо посмотрела на мужа.

— Гриша, что же мы будем делать?

Шохов сразу же понял, о чем она спрашивает, но постарался увернуться от вопроса.

— Искать будем... Его уже ищут и милиция, и бригадиры. А все его романтические бредни! Наслушался, начитался!

— Но ведь он же из-за сноса? Разве не так?

Шохов мог поклясться, что жена ничего не знала о записке, но сразу же правильно оценила поступок Валерия.

— Я боюсь за него... За нас...

Тамара Ивановна приблизилась к мужу, желая к нему прикоснуться в знак полной искренности и доверия, и вдруг отшатнулась в сторону:

— Выпил? В такой день?

— А разве нельзя?

Сейчас было бы удобно с досады заявить ей, что она к нему придирается, и уйти от разговора. Но поссориться с Тамарой Ивановной было трудно. В самые тяжелые времена, когда ругались, она просто замолкала. Ни упреков не было, ни скандалов. Молча все перемалывала в себе, а потом первой приходила с примирением.

— Пей, если тебе надо. Я ведь тебе никогда не запрещала.

Что-то в себе преодолев, она прикоснулась к нему. У нее были удивительно легкие руки. Она знала, что такие прикосновения делают Шохова податливей, мягче, гасят в нем агрессивность. А ей надо поговорить именно так, без страстей, спокойно. Срок такой несчастный подошел, что без разговора невозможно жить. А на нервах его не выдержишь.

— Гриша,— повторила она совсем тихо, поглаживая его плечо, прикасаясь к нему щекой, лицом,— Гриша, скажи мне, как ты решил? Как мы будем дальше жить?

И он затих, покорился ее ласке.

— Сам не знаю.

— Давай уедем!

— Куда?

— Какая же разница. Ты ведь не можешь рушить свой собственный дом?

— Другие разрушат.

— Другие пускай. Не ты... Только не ты!

— Почему?

— Не понимаешь почему?

Они стояли у окна. В темном проеме улицы светились окна. Вор-городок продолжал жить, вернее же, как подумалось Шохову, доживать свои последние часы. Никто здесь, ни даже Тамара Ивановна, не знал, что ЭТО произойдет на днях. Ждут лишь морозов, чтобы перегнать сюда технику... Краны, экскаваторы, грейдеры... Случись посильней мороз завтра — и завтра ЭТО начнется.

Но если даже Тамара Ивановна не знала ничего, она как женщина, данным ей шестым чувством, понимала, почти слышала это.

— Посмотри на меня,— шепотом приказала она.— Вот так. А теперь слушай. Я хочу, чтобы ты был честен перед ними. Да, да, и передо мной тоже. И перед Вовкой. Перед Мурашкой... Его побег — это вызов тебе, разве ты еще не понял? И только с ТАКИМ ТОБОЙ я могу начать все сначала. Где угодно, как угодно, понимаешь? Потому что до сего дня я тебе верила. В твою идею, Шохов, я верила. И мне страшно разуверяться. Остальное... черт с ним! Не удалось здесь — в другом месте удастся. Обязательно удастся. Руки у тебя золотые, но еще важно, чтобы они чистые были!

Шохов слушал жену, и обмякало сердце, таял и исчезал камень, давивший его. Как выдохнул:

— Выдержишь?

Стало ему вдруг так жалко эту беззащитную, не прикрытую никакими стенами женщину, которую он опять обрекал на бездомье. В горле запершило, стало горько во рту.

Она поняла все и с напускной бодростью, почти легкомысленно воскликнула, что со своим Шоховым конечно же выдержит, потому что он мужичок хоть куда...

— Я с первого вечера, когда ты пришел с Мурашкой, поняла, каков ты в жизни.

— Послушай,— сказал он, решившись.— Нам ведь дают квартиру.

— Квартиру? — (Шохов почувствовал, как она напряглась, как растерялась перед этим словом.) — Настоящую квартиру?

— Да. Двухкомнатную. В Новом городе.

— А почему ты молчал?

— Боялся сглазить.

— Это что же... компенсация за наш дом?

— Да нет,— с досадой произнес он, предчувствуя ее реакцию.— Трест выделил в новом доме.

— Ах, трест? Третьяков?

— Трест, где я работаю. У нас завком жилье распределяет. Между прочим.

— Прости, а рушить... сносить то есть, ты будешь от имени этого самого треста?

Тамара Ивановна спросила и посмотрела ему в глаза. Вот так, заглядывая в его глубину, в самое тайное тайных, умела она распознавать и читать все, что было в нем потаенного, до самой последней, упрятанной глубоко мыслишки.

Нервничая, Шохов спросил:

— Но разве есть что-то дурное, что мы получим жилье? Ведь мы сюда затем и ехали, чтобы здесь устроиться... Ну, пусть не дом — квартира. Но своя, законная, которую уж никто не может тронуть!

— Ты уверен, что никто? — вдруг спросила она с грустью.

— Еще бы! Неприкосновенность... Охраняется...

— Неприкосновенность от чего? От совести?

— При чем тут совесть? — разозлился он.— Что ты заладила! Я не за взятку получаю. Я за свою честную работу получаю.

— Это ты так считаешь, а люди?