Городок

— В спортивном отделе, значит? — спросила Тамара Ивановна Валеру.

Тот кивнул, не отрываясь от картошки.

— Ну, если девушка серьезная, так почему бы и не встречаться...

— Серьезная, — буркнул он в тарелку.

Потом они всей семьей провожали Валеру до Вальчика по темной дороге, и на прощание Тамара Ивановна велела заходить, а при случае можно познакомить с девушкой. И конечно, не забывать про мать. Она ведь болеет...

— Ладно.— И Валера ушел в темноту.

Весь следующий день промаялся Шохов в неопределенности: идти или не идти к Третьякову.

Если бы разговор шел о нем, и только о нем, он бы, наверное, не сомневался и знал, что идти не следует. Но судьба Вор-городка, но нечто невысказанное, касающееся его будущего, судя по намекам Лешки, заставляло Шохова колебаться. И хоть знал Григорий Афанасьевич, что поступается совестью (так бы оценила его поступок Тамара Ивановна), к вечеру собрался, воспользовавшись отлучкой жены к Коле-Поле. «Не убудет меня, если схожу. А пить я с ним не стану».

Так и решил. И настроился. И все-таки, пока шел, продолжал сомневаться и боялся кого-нибудь встретить на улице. Но никого не встретил.

Третьяков жил на противоположном краю. С тех пор как рабочие сварганили ему домик, хозяин даже забора вокруг себя не огородил. Считал, что скоро переберется в Новый город и все это бросит.

Но, начиная от порога, было в домике ухожено и чисто. Коврики, половички и щеточка для вытирания ног. Недавно приехала жена Третьякова, сухая, выглядевшая лет на десять старше мужа. Она и в Челнах в компании с ним не ходила, проводя все вечера за телевизором. Шохов помнил, что их в бывшей квартире Третьякова было два: один, огромный, цветной, в гостиной, а другой, транзисторный, в спальне.

Теперь они, оба телевизора, стояли в одной комнатушке рядом. Домик изнутри был совсем не большой.

Лешка встретил его на пороге, углядев в окошко. Наверное, ждал.

Немного развязный от первых натянутых минут, произнес, что давно пора коменданту посмотреть, как живут вверенные ему жители...

Он проводил Шохова в комнату, небрежно, на ходу представил жену:

— Вы, кажется, знакомы?

Та поздоровалась сухо, глаза ее, как показалось Шохову, были откровенно злы.

— Ну, с праздничком по маленькой? — спросил Лешка и, не дожидаясь ответа, дал знак жене.

Она быстро, его и правда ждали, собрала на стол, а сама оделась и вышла, демонстрируя свое отношение к гостю, а может, и к мужу.

Третьяков будто не заметил этого, предложил садиться, сказав, что давно они вместе не сиживали.

Шохов знал, что так оно и произойдет. Он заранее продумывал, как сделать, чтобы не слишком обижать Лешку, но от выпивки отказаться. Это бы означало полное примирение, чего он никак не собирался делать.

Но сейчас, то ли от скованности, которая владела им, то ли от быстроты, с которой все произошло, он сел за стол, произнеся все-таки, что он ужинал и вообще он зашел ненадолго.

— Какой тут ужин,— отмахнулся Лешка и опять как бы невзначай укорил Шохова, что он ни разу сюда не заглянул, и зря... Было бы о чем поговорить.

— Кстати,— сказал Шохов, глядя на Третьякова,— сиживали мы последний раз, как ты изволил выразиться, у тебя в доме месяца так за три до моего увольнения... До того, как ты меня из мастеров выгнал...

Он намеренно напомнил это именно сейчас, чтобы у бывшего приятеля не осталось никаких сомнений, что старое не похоронено. Этим и себя настропалял для будущего разговора.

Третьяков был занят бутылкой. Распечатал, налил в обе рюмки и поднял свою. С не свойственной ему сентиментальностью произнес:

— Да, время идет, а мы стареем... Стоит ли копаться в наших обидах? Нас многое же связывает, не правда ли? Давай выпьем просто за нас обоих, а?

И прямо, глаза в глаза, посмотрел на Шохова. Тот не выдержал, голову опустил. Но к рюмке не прикоснулся.

— Не хочешь? — И усмехнулся.— Как хочешь.— И залпом свое выпил.

Закусывая, с набитым ртом (он и вправду весь день ожидал Шохова и переголодал), он теперь никак не обращал на гостя внимания, а весь отдался еде. Жевал, жевал, вовсе не интересуясь, ест ли тот и долго ли придется им молчать. Быстро, Шохов знал эту его привычку, похватал, что было на столе: хлеб, на него масло, на масло шпротину и еще на другой бутерброд икры красной из баночки (в ресторане небось доставал?) и салату из свежих, сбереженных до ноября красных помидоров.

И сразу отвалился довольный, причмокнув губами.

— Так вот, дорогой, нам не только сидеть за одним столом — нам теперь в одной организации вместе пиликать придется!

И уставился на Шохова, поблескивая нагловато глазом, какой будет эффект. Он мог удовлетвориться, Шохов и вправду не был готов к такой новости.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он растерянно.

— Наши тресты объединили. Вы же закончили свой объект?

— А доделки?

— Ну, пустячки...

Шохов уже догадался. Уверенно спросил:

— Под твое начало?

— Угу.

— А наш бывший?

— Замом.

— А приказ?

— После праздника.

— Так... Что же мы будем делать?

— Угадай!

— Ну, я не цыганка.

— Гришенька,— Лешка специально его назвал так,— ты всю жизнь был догадлив, даже в те времена, когда тебя по молодости заносило.

— Не знаю, — отрезал Шохов.

Если бы даже он догадался, он сказал бы из-за своей строптивости то же самое. Но он и вправду не догадывался.

А Третьяков поднялся и направился к двери, поманил Шохова пальцем:

— Сюда. Сюда. Не бойся! Я давно не дерусь!

Шохов неохотно поднялся и направился вслед за Алексеем к двери. А тот уже стоял на крылечке домика и смотрел перед собой, будто бы задумавшись.

— Ну, и что? — с вызовом спросил Шохов.

Третьяков подозрительно молчал.

— Ты хочешь сказать, что...

— Верно, черт! — гаркнул он.— Верно, Гриша! Не падай только в обморок. Дело это решенное...

И он рукой повел, как бы ребром ладони подрезая под корень всю улицу, начиная от ближнего дома и далее, к самому краю, к дому самого Шохова.

— Врешь же!

Шохов крикнул, уже точно зная, что это правда. И Третьяков понял, что Шохов поверил ему, и лишь мрачновато усмехнулся.

— А кем? Кем решенное?

Третьяков тыкнул пальцем на небо.

— В министерстве? В Москве?

— В Госплане...— Вдруг сгорбясь (вспомнилось: Лешка длинносогнутый), направился в дом, бросив на ходу: — Тут такое, друг мой Гриша, заваривается... Выпьешь? Ну? Не за меня, нет! За себя!

— Выпью! — согласился Шохов и тут же одним махом опрокинул в рот рюмку. Потом налил сам себе еще и снова выпил.

Возвращался Шохов поздно, в том странном для себя состоянии, когда и сам уже не мог понять, опьянел ли сгоряча или просто одурел от длинного разговора.

Он двигался неровным зигзагом по замерзшей бугристой дороге. Против некоторых домов он останавливался, силясь вспомнить, кто же его хозяева, и, грозя в светящееся окошко пальцем, приговаривал: «Ах вы... Спите! А тут!» И двигался дальше.

Два голоса терзали его изнутри, некий словесный поединок между разумом и совестью, вызывающий, бессмысленный, с издержками и криком с обеих сторон.

Столько слов и крика, что он оглох от этого навязшего в ушах спора.

— План, дорогой мой, план — это основа нашей жизни... Без плана мы никуда не двинемся.

— План-то для кого?

— Как для кого?

— Кому мы строим эту самую жизнь-то?

— Людям, кому еще.

— Значит, план-то для людей?

— Конечно.

— А здесь, что же, живут не люди?

— Эти?

— Ну да. Эти...

— Так когда они здесь появились? В прошлом году? А план был составлен лет пять, а то и десять тому назад. Он привязывался к местности, к энергетической базе, к лесным ресурсам... Тогда не только твоих людей — и Нового-то города в помине не было. Новый город ведь и создали как базу рабочей силы для будущего завода...