Страница 5 из 22
Уже наступили сумерки, когда сверху, у входа, раздался голос:
— Разрешите войти?
— Войдите.
Каково же было наше удивление, когда мы при свете лампы увидели знакомую фигуру Мадраима — уже только с одним чемоданом.
— Товарищ капитан, прибыл в распоряжение командира батальона майора Абдурахманова.
Здоровое круглое лицо Мадраима выражало одну просьбу, одно желание, чтобы его поскорее отправили дальше.
Александров еще ничего не успел ответить, как послышался громкий шепот Андронова:
— Ай да Мадраим!
— Как же я тебя отправлю к майору? — спросил, улыбаясь, капитан.
— А мы сами доберемся, товарищ капитан.
— Кто это мы?
Мадраим смутился, но Андронов подсказал:
— Так что, он и я…
Все рассмеялись. А капитан сказал:
— Там посмотрим, а сейчас разыщи старшину Сметанина, знаешь?
— Знаю, товарищ капитан, с одного года воюем.
— Ну вот, пусть он тебя снабдит всем, что положено солдату.
— Есть, товарищ капитан!
Темные, с лукавинкой глаза Мадраима радостно светились.
Я вышел из КП вместе с Мадраимом и Андроновым.
Дождь прошел. Над горизонтом, как большой медный таз, висела луна. В ее мягком свете все принимало фантастические очертания.
Сержанты в сопровождении ординарца скоро скрылись во мраке, и я остался один.
Вокруг стояла тишина, которую можно было бы назвать мирной, если бы не было известно, что где-то притаился враг, готовый к внезапному нападению.
В нескольких десятках метров от меня зафырчала машина и, не зажигая фар, скрылась за домом с разбитой крышей. Слышались приглушенные голоса, лязг оружия, мелькали расплывчатые силуэты людей.
Чем больше сгущался мрак, тем ярче мерцали звезды, точно горячие угли, рассыпанные по небесному своду.
— Пойдемте ужинать, — услышал я голос. Рядом со мной стоял ординарец капитана.
Видно, я долго пробыл в одиночестве, так как возвратившись на КП, застал там Андронова и Мадраима в полном боевом снаряжении — они слушали последние указания капитана.
— Чтобы к рассвету быть здесь. — Бросив взгляд на часы, капитан добавил: — В вашем распоряжении пять часов.
— Куда это вы? — спросил я друзей, когда они направились к выходу.
— «Язычка» достать, товарищ лейтенант, — ответил Андронов, — счастливо оставаться.
— В добрый путь!
Плотный солдатский ужин мы заели ароматным и сочным урюком.
— Подарок Мадраима? — спросил я капитана.
— Да. Вон в углу целый кулек стоит. Это, говорит, ваша доля. Отказаться нельзя: обидится!
У двух телефонных аппаратов, стоявших на ящиках, дежурил степенного вида связист. Он, не торопясь, с аппетитом жевал вкусные плоды и с шумом разгрызал крепкие косточки урюка.
— Ну как, Савельев, вкусно?
— Так точно, товарищ капитан, дюже вкусно. Должно быть, много этой сладости у них в Узбекистане.
— Много, — ответил я за капитана. — Приезжай, увидишь.
— Это уж, надо полагать, когда война кончится.
— Да, надо полагать, — согласился капитан.
Мы разговорились с Александровым о тыле и фронте, о театре и немецких минометах, о литературе и о втором фронте, который, кажется, зашевелился наконец, — о чем только мы не говорили.
Несколько раз телефонный зуммер прерывал нашу беседу, приходили с переднего края связные от командиров взводов. Старшина о чем-то шепотом докладывал замполиту. Александров, закрыв глаза, молча слушал его и только кивал головой.
— Ладно, ладно, учту. Как там, все в порядке?
— Усе в порядке, — отвечал уже громко украинец старшина.
Когда старшина ушел, капитан сказал:
— Это мой старый соратник. Участник первого боя под моим командованием, когда я еще был инструктором политотдела… Немного странно, правда? Инструктор политотдела в роли командира. Если вам интересно, я расскажу, как это случилось.
Может ли быть военному журналисту неинтересен подобный рассказ?!
Рассказ капитана Александрова
К сожалению, я не запомнил, какой это был день — солнечный, пасмурный, жаркий или прохладный. Ведь для рассказчика необходимо ввернуть где-нибудь описание природы, передать настроение. Да и на местности мне запомнились только ее тактические особенности: горка, овражек, лесок. Когда я добирался до переднего края, у меня в голове была одна забота: как бы получше провести с солдатами беседу, к которой я тщательно подготовился. Перед отъездом начальник политотдела дивизии напутствовал меня такими словами:
— К беседе, судя по конспекту, вы подготовились хорошо. Но, лейтенант, учтите, что не только это решает успех. Наша задача — пробиться к сердцу каждого солдата. А оно застыло в боях, среди грохота орудий и стонов умирающих товарищей. Поэтому вам следует быть не просто лектором, обязанным по долгу службы прочесть «от и до», но в первую очередь — посланцем партии…
Кстати сказать, и лекция моя была на тему об организующей роли партии в Великой Отечественной войне.
Не буду скрывать: я сильно волновался, хотя всячески стремился не показать этого — ведь на самом переднем крае я был впервые. День выдался относительно спокойный. Бои происходили где-то в воздухе. Временами доносились глухие пулеметные очереди и взрывы сброшенных с высоты бомб.
Заместитель командира роты, низкорослый офицер с заметным брюшком и открытым лицом, с которого военные невзгоды не могли стереть добродушного выражения, приветливо встретил меня.
— Где же нам расположиться? Потапенко!
По ступеням землянки загрохотали чьи-то шаги, и в землянке появился старшина, полная противоположность командиру — высокий и тощий, как складной аршин.
— Потапенко, нужно вывести второй взвод в лощинку позади траншей. Для беседы.
Добрались мы до лощинки вполне благополучно, хотя во многих местах старшина, сгибаясь, словно складываясь пополам, говорил почему-то шепотом:
— Здесь фриц простреливает.
Солдаты спускались в лощинку небольшими группами. Вместе с последними пришел и командир взвода, совсем юноша, но с лихими, черными, как смоль, усами и новеньким трофейным автоматом на груди. Мы поздоровались с ним, и я почувствовал в своей руке его шероховатую огрубевшую ладонь.
— Ну вот, лейтенант, все налицо, кроме тех, кто остался в траншеях для наблюдения, — сказал он. — Курить можно?
— Да, пожалуйста, — я подумал, что в этой обстановке, в нескольких десятках метров от переднего края, можно отступить от тыловых правил.
Солдаты дружно опустились на траву, закрутили цигарки, и вскоре над нами заструился синий махорочный дымок.
Достаточно было одного взгляда, чтобы определить, что аудитория, перед которой я находился, состояла из людей, уже основательно опаленных огнем войны. У многих на пропыленных и застиранных гимнастерках с латаными локтями и с рваными краями поблескивали яркой эмалью, золотом и серебром боевые ордена и медали. Даже по тому, как они держали оружие, как небрежными движениями передвигали гранаты, висевшие на ремне, можно было судить, что все это для них так же привычно, как для мастера его станок. А в глазах, смотревших на меня, мне чудился вопрос:
— С речами ты выступать мастер, а вот посмотреть бы тебя на нашем месте, каков ты будешь?
И каких только не было тут глаз: злых, суровых, равнодушных, насмешливых, ободряющих, доброжелательных.
Я чувствовал себя не совсем удобно в своей новенькой гимнастерке со свежим подворотничком. В штабе дивизии мне сказали, что полк, в который я направляюсь, давно нуждается и в отдыхе, и в пополнении.
Постепенно я собрался с мыслями и, не отвлекаясь никакими посторонними размышлениями, начал развивать идею своего доклада.
Тема доклада и факты, которыми я пользовался не могли не волновать моих слушателей. Это было как бы дополнением к тому, что они уже знали из газет, из писем родных и, наконец, из боевой жизни своего же полка. Я уже заканчивал доклад, и мне казалось, что в глазах слушателей нет прежней отчужденности. Ну, — думал я, — когда начнутся вопросы и ответы, что бывает самым интересным в таких беседах, я завоюю сердца солдат.