Покушение

— А далее Адольф Гитлер писал в своей книге: «Права человека выше государственного права, и любой путь, который ведет к осуществлению этого положения, целесообразен, а несоблюдение этого закона должно рассматриваться как невыполнение долга и, следовательно, как преступление».

— Вы законченный подлец! — в возбуждении заорал Фрейслер. — Вы, преступник, осмеливаетесь использовать в своих грязных целях слова нашего фюрера?! Тем самым вы выдали себя. Неужели вам не стыдно?

— Наверное, мне действительно следует стыдиться, что я процитировал Гитлера, — согласился фон Бракведе.

Роланд Фрейслер так рычал, что микрофоны дребезжали, как разбитое стекло. Кабина для звукозаписи наполнилась оглушительным треском, и звукозапись оказалась испорченной. Назначенный судом защитник Бракведе даже пригнулся от ужаса.

— Подлец Бракведе, я лишаю вас слова! — содрогаясь, вопил Фрейслер. — Заседание прерывается на полчаса.

— Вы сошли с ума! — прошептал капитану один из конвойных. — Такого здесь никто себе не позволял.

— Но кто-то должен был начать, — решительно возразил граф фон Бракведе, а обращаясь к защитнику, который повернулся к нему, крайне обеспокоенный, сказал: — Будет гораздо лучше, если теперь вы уйдете в укрытие, а я стану защищать себя сам.

— Но я тоже хочу защищать вас! — пылко заверил его защитник. — Если нам удастся доказать применение к вам пыток, то создастся новая предпосылка для объявления суда неправомочным…

— Вы женаты? У вас есть дети? — спросил граф.

— Да, — удивленно ответил защитник.

— Вы противник национал-социализма?

— Ну как вы могли такое подумать!

— Вы опасаетесь за свою жизнь, я понимаю… — фон Бракведе попытался улыбнуться: — Зачем же вы хотите ввязаться в эту сомнительную авантюру? Вы можете все потерять, а мне терять нечего. Отступитесь, оставьте поле битвы мне…

После получасового перерыва Фрейслер снова занял свое председательское место. Он успел пролистать дело этого фон Бракведе и не смог найти ничего особенного. Имелось признание вины, больше ничего. Однако этого было вполне достаточно.

— Подлец Бракведе, перейдемте к делу, — начал председатель. — Вы что, подлец Бракведе, утверждаете, что не принимали никакого участия в событиях 20 июля?

— Ни в коем случае, — сказал Фриц Вильгельм фон Бракведе. — Я принимал в этих событиях самое активное участие. По моему глубокому убеждению, Гитлера необходимо устранить, только в этом случае Германия имела бы шансы выжить.

Фрейслер с облегчением вздохнул, ибо такого признания было вполне достаточно для вынесения смертного приговора. Это настроило его на мирный лад: теперь, когда самое важное было решено, он мог уделить время общим вопросам.

— Суд имеет в своем распоряжении составленный предательской рукой план преобразования административного аппарата. Вы признаете, что были автором этого плана, граф фон Бракведе?

— Простите, подлец Бракведе, — внес поправку Фриц. — А что касается плана, то я полностью с ним согласен. В случае его осуществления был бы создан такой государственный порядок, при котором не осталось бы места для коррупции, обмана и применения насилия. Однако его предпосылкой было устранение…

— Вы, кажется, не особенно высокого мнения о присяге, Бракведе? Подлец Бракведе, если вам будет угодно.

— Не мы нарушили присягу, а Гитлер и ему подобные. Преступники не имеют права требовать от нас ее соблюдения!

Послышались громкие крики протеста. Обвинитель стукнул кулаком по столу. Лица заседателей покрылись краской стыда и возмущения. Зрители повскакали со своих мест.

Несколько секунд Роланд Фрейслер пребывал в нерешительности. У него появилось искушение прекратить слушание дела, но это могло быть расценено как проявление слабости: врагов и завистников у председателя «народного трибунала» было предостаточно. И потому он вынужден был продолжать процесс. Он поднял руку в успокаивающем жесте, заставил себя победоносно улыбнуться и заявил взбудораженной толпе:

— Мы не должны забывать, мои дорогие фольксгеноссен и фольксгеноссинен, что имеем дело с людьми, которых, судя по всему, нельзя считать вполне нормальными. А некоторые из них наверняка больны психически. Очевидно, с таким экземпляром мы и имеем сейчас дело.

— Раньше или позже это выяснится, — парировал его выпад фон Бракведе. — Однако мне кажется, что и куриных мозгов достаточно, чтобы понять: война проиграна. Продолжать ее — значит продолжать массовые убийства и тотальное уничтожение. За те немногие месяцы, которые еще остались, потери последних пяти лет могут удвоиться.

Расчеты фон Бракведе оказались довольно точными: после 20 июля 1944 года на фронтах погибло почти столько же людей, сколько за весь период войны, а число разрушенных городов и сел удвоилось. Но этот кровавый итог войны стал очевиден позже, когда уже ничего нельзя было изменить.

Фрейслер с презрением посмотрел на обвиняемого:

— Пример этого законченного подлеца убедительно доказывает, насколько необходимы суровые приговоры. Преступные элементы вновь пытались нанести нашему фюреру удар в спину, при этом самым бессовестным образом выдавая себя за убежденных национал-социалистов. Или вы станете отрицать это, подлец Бракведе?

— Нет, — сказал тот, понурив голову. — Я тоже верил в национал-социализм и в Гитлера, пока не понял, что это за человек и что он творит. И тогда я стал его противником — у меня не было другого выбора. Я, как и многие мои товарищи, убедился в том, что этот человек должен быть устранен, и не сейчас, когда наше поражение в войне становится очевидным, а еще задолго до начала войны. Наш долг — быть верными богу, правде, свободе, а не преступнику.

Защитник графа фон Бракведе был взволнован до глубины души.

— Что же мне теперь делать? — спрашивал он. — Предоставьте мне полномочия, и я попытаюсь доказать неправомочность этого суда или хотя бы поставить ее под сомнение.

— И чего вы этим добьетесь?

Защитник испытующе посмотрел на графа:

— Знаете, господин граф, что я чувствую? Стыд за то, что не стою на вашем месте.

— Лучше попытайтесь выжить, чтобы потом рассказать о нас, — посоветовал граф.

— Но я не хочу быть трусом.

— Спасибо, — проговорил фон Бракведе. — А сейчас ответьте мне, пожалуйста, на один-единственный вопрос: вы верите, что сможете предотвратить вынесение мне смертного приговора?

— Нет, этого я сделать не смогу.

— Я тоже так считаю, господин защитник. — И фон Бракведе добавил: — У меня был друг, ефрейтор Леман. У него было доброе сердце и здравый ум. И знаете, что он мне сказал? Жизнь, отданная ради справедливого дела, заслуживает уважения. Бессмысленная же гибель, какой бы героической она ни была, является чистейшей глупостью.

— Я понял вас, — покорно сказал защитник.

Граф фон Бракведе знал: многие защитники вели себя совершенно по-другому, потому что не хотели превратиться в косвенных обвиняемых под тяжелым взглядом Фрейслера. Нашелся даже такой, который начал свою защитительную речь словами: «Вы вправе задать мне вопрос: зачем нужна защита?» — и пространно объяснил, что истинной задачей защитника, как он ее понимает, является помощь суду при вынесении приговора и что в судебной практике могут возникнуть такие ситуации, когда даже самому опытному защитнику нечего сказать в пользу своего подзащитного.

А некий доктор Фальк заявил: «Я, будучи защитником, назначенным судом, придерживаюсь той точки зрения, что защитник должен помнить об одном — во что бы то ни стало следует избегать опасности стать вторым обвинителем…»

Другой защитник, доктор Бергман, сказал: «Не нахожу возможным вносить предложение, идущее вразрез с предложением господина обер-прокурора». Ему вторили защитник доктор Кунц: «Полностью согласен с представителем обвинения…» — и защитник доктор Вайсман: «Смертный приговор неизбежен… Я уверен, что это правильный и справедливый приговор…»

— А еще один мой друг, — продолжал фон Бракведе, — которого все называли просто доктором, известный моралист, сказал: «Нельзя лжецов одолеть только правдой, а преступления искоренить только порядочностью».