Покушение

У председателя «народного трибунала» бывали и радостные минуты — когда ему удавалось получить от некоторых обвиняемых заверения в своей приверженности национал-социализму. Неважно, что, делая подобные заявления, обвиняемые стремились любой ценой сохранить себе жизнь, главное — эти заявления сделаны!

Фон Попиц, например, утверждал: «Я всецело приемлю национал-социалистское государство». Граф Хельдорф также заверял, что он во всем «согласен с национал-социализмом». А Гёрделер сформулировал свою мысль так: «Основные принципы национал-социалистской партии я усвоил еще в родительском доме и всегда руководствовался ими…»

Подобные места, встречающиеся в протоколах, председатель Фрейслер обязательно подчеркивал. Тщательно собирал он и так называемые признания вины. В письме генерал-полковника Штифа, например, говорилось: «Моя жизнь окончена. Вчера и сегодня состоялось заключительное заседание. Прокурор потребовал смертной казни, да ничего иного я и не ожидал. Это справедливое требование… Смерти я не боюсь, потому что сам навлек ее на себя своей виной». В официальном докладе фюреру выражения «справедливое требование» и «своей виной» были выделены курсивом, хотя оставалось весьма сомнительным, писал ли вообще генерал это прощальное письмо.

Все цитаты, с исключительной добросовестностью подобранные «защитниками правопорядка», свидетельствовали об одностороннем признании вины. Например, некий Леонрод якобы выразил надежду, что семья предаст забвению его имя, ибо он является для нее позорным пятном. Некто Егер сожалел: «Случай сделал меня соучастником…» Хельдорф: «…Я признаю свою вину…» Сменд: «…Я виновен и должен умереть… Я ухожу из жизни конченым человеком, я проиграл все, абсолютно все…»

— Господа, мы вполне можем быть довольны нашей работой, — обратился Фрейслер к заседателям по окончании очередного рабочего дня. — Фюрер вынес мне благодарность, а значит, и вам. Он просил нас и дальше действовать в том же духе.

Служитель суда помог Фрейслеру снять судейскую мантию, и тот продолжил беседу с обер-прокурором:

— По-моему, некоторые защитники пренебрегают интересами народа. Вам это не кажется?

— Конечно, речь идет об исключениях…

— И все же мы должны пресекать в зародыше то, что может повредить авторитету суда, не так ли? Защитники обязаны служить справедливости так же, как вы и я.

Обер-прокурор согласно кивнул:

— Некоторые из этих господ, кажется, действительно не понимают, о чем здесь идет речь. В соответствии с вашим замечанием я дам им нужные наставления.

Фрейслер попрощался с заседателями, с обер-прокурором и его помощниками:

— До завтра, господа, — и, обращаясь к своему ассистенту, спросил. — А завтра кто у нас на очереди?

Ассистент назвал шесть фамилий, среди них и капитана фон Бракведе.

— Стало быть, ничего выдающегося, — сказал председатель и закрыл портфель.

У палача Берлина были свои проблемы. Он чувствовал себя глубоко обязанным фюреру, который принял их лично, и не хотел его ни в чем разочаровывать. Для начала палач решил провести производственное совещание со своими подручными.

Они сидели вокруг стола в рабочем помещении каторжной тюрьмы Плётцензее и пили реквизированный коньяк превосходного качества — коньяк полагался им по роду службы.

— Я видел фильмы о первых казнях, — доложил палач своим подручным, — и должен признаться, что полностью они меня не удовлетворили.

— Почему же? — удивился один из подручных. — Ведь до сих пор все шло как надо.

— С чисто технической точки зрения — да, — согласился палач, — а вот с точки зрения визуальной обнаружились некоторые недоработки.

По лицам собравшихся никак нельзя было определить род их занятий. Палач походил на добропорядочного чиновника, а его подручные на обыкновенных рабочих парней — один из них был отцом четверых детей, другой собирался вскоре вступить в брак, его невеста работала в цветочном магазине.

— Мы ведь изо дня в день прямо-таки ставили рекорды, — напомнил один из подручных. — И в этом нас вряд ли кто-либо сможет превзойти.

— Конечно, — подтвердил палач. — Однако в этих фильмах обнаружились такие недостатки, которые необходимо устранить, поскольку я не хочу, чтобы их заметил фюрер.

— Может быть, оператор — сапожник? — предположил другой подручный. — Эти киношники уже не однажды действовали мне на нервы. В конце концов, ведь это они должны приноравливаться к нам, а не мы к ним, не так ли?

— Мы работаем в особых условиях, — продолжал палач, — и это надо учитывать. Например, крюки слишком блестят, да и проволочные петли тоже. И потом, они дают во время съемки световые вспышки, которые ухудшают качество кадров.

— Тогда давайте покрасим крюки и петли или достанем какой-нибудь другой материал. Я думаю, это вполне возможно.

— Очень хорошо, — одобрил палач. — Однако есть еще одно «но». Один из вас, когда вешает осужденного, поворачивается спиной к камере. Это непорядок.

— Мы же не можем изменить методы работы. Один стоит впереди и держит осужденного за бедра, а другой сзади подхватывает его под мышки. Затем мы поднимаем его вверх и по команде резко опускаем.

— Все это так, — согласился палач, — но тот, кто стоит впереди, закрывает лицо осужденного, и мне кажется, фюреру это не понравится. Он ведь хочет видеть абсолютно все.

— Тогда дело дрянь! — заявил один из подручных. — Придется переучиваться.

Капитан Фриц Вильгельм фон Бракведе, поддерживаемый под руки двумя конвойными, стоял в большом зале судебной палаты, в котором заседал «народный трибунал». Наручники с него сняли, и теперь он машинально массировал натертые до крови запястья и оглядывался по сторонам. Кроваво-красные стяги со свастикой, огненно-красное судейское одеяние Фрейслера, багровые петлицы на воротнике какого-то генерала от инфантерии, который выступал в роли заседателя, призваны были действовать устрашающе. А обвинитель, одетый в черную мантию, сидевший сбоку со скучающим видом, усугублял это впечатление.

Председатель не торопясь перелистывал лежащие перед ним документы. По ним выходило, что обвиняемый ничего собой не представляет. Капитан, родом из дворян, чиновник средней руки в Восточной Пруссии и Силезии, был на фронте. И Фрейслер решил, что разделается с этим человеком, так сказать, в два счета.

— Подойдите поближе, — лениво обронил председатель «народного трибунала» — усердствовал он лишь в тех случаях, когда имел дело с генералами, послами или чиновниками высокого ранга. — Вы знаете, почему оказались в этом зале?

— Нет, — сказал фон Бракведе. — А увидев здесь бюсты Фридриха Великого и Адольфа Гитлера, я вообще пришел в замешательство, ибо один из них упразднил пытки, а другой ввел снова. Я считаю это регрессом.

Роланд Фрейслер удивленно вскинул брови:

— Что такое? Я не ослышался? Скажите-ка на милость! Вы, собственно, кто — неудавшийся историк или что-то в этом роде? Давайте не будем спекулировать на истории, а поговорим о фактах.

— Именно о них-то я и хочу сказать, — твердо заявил фон Бракведе. — Меня пытали, и только после этого я дал представленные суду показания, поэтому они не могут служить основой для судебного разбирательства. Кроме того, я считаю состав суда неправомочным, поскольку он по отношению ко мне необъективен.

Роланд Фрейслер от изумления даже поднялся с места. Несколько секунд он беспомощно оглядывался вокруг и видел лишь безмерное удивление, смущение, беспокойство, а в отдельных случаях даже с трудом скрываемую ухмылку. Стремясь овладеть ситуацией, председатель постарался вложить в свои слова как можно больше иронии:

— А вы, однако, шутник, не так ли?

— Возможно. Я читал книгу Адольфа Гитлера «Майн кампф». Так вот там написано: «Если волею правительства какой-либо народ влекут к гибели, то бунт каждого представителя этого народа является не только правом, но и долгом…»

— Это чистейшей воды мошенничество! — взревел Фрейслер.