Страница 11 из 13
Подошли стрелец и Настя с вязанкой елового лапника.
— Видишь, мы за лапником убежали. Отец хочет, чтобы у него в опочивальне лесом пахло. Прощай, Аким! Не поминай лихом.
Поехал Аким искать деда Сургуна и задумался. «Выходит, не выполнил он поручение сына своего названого, не сумел объяснить боярышне о надвигающейся грозе. Может, потому, что верил, надеялся, что пронесет тучу грозную стороной... А боярышня боевая какая! Видать, и верно, любовь у нее нешуточная!.. Что-то будет?..»
Юрша принялся упражнять в письме раненую руку. Аким привез из Москвы его рукопись, теперь нужно было написать последнюю главу и добавить кое-что, как требовал митрополит. Юрша придумал и название книги: «Сказание о разгроме крымских полчищ под стенами Тулы, града славного». Требовалось теперь титульный лист рисовать, а художника нет. Пробовал сам, да не получилось.
О его занятии узнал отец Нефед, засиял весь:
— Богоугодное дело совершаешь, сын мой! Грамотный человек должен о себе память оставить, хоть одну книгу переписать. Аз в свободное время тоже пишу. Мне не послал Господь больших дел видеть, так на радость себе и другим переписываю деяния и поучения святых отцов. Накопилось теперь у меня без одной два десятка книг. Ныне двудесятую пишу. Одолжил у отца протоиерея «Повесть о жизни и храбрости благочестивого и великого князя Александра Невского». Да вот с бумагой трудно.
Посмотрел Юрша его листки и диву дался: заставки и буквицы киноварью да глазурью выведены, завитушками и цветами изукрашены.
— Скажи, отец Нефед, кому отдаешь расписывать? Мне тоже требуется.
— Зачем отдавать, Юрий Васильевич? Твой человечишко малюет. Матроны-вдовицы сын. Ловкий отрок, красиво получается у него. С книги срисует, рядом положишь, не отличишь. А теперь с моего дозволения стал от себя добавлять.
Юрша приказал звать Матронина сына. Пришел маленький парнишка, степенно перекрестился на иконы, поклонился сперва священнику, потом барину. Юрше показалось в парнишке все удивительным: и маленький рост, и непослушные рыжие вихры, топорщившиеся в разные стороны, а особенно конопушки во все лицо с оттенком меди. Это зимой-то! Парень большими зелеными глазами смотрел на барина.
— Как звать тебя, отрок? — спросил Юрша, рассматривая его.
— Облупышем кличут.
Отца Нефеда передернуло даже:
— У тебя христианское имя спрашивают, болван! Кирилла он. Твержу, твержу, как об стенку горох! Все зовутся будто язычники, прости Господи! Особо мужики, бабы не так. Что за народ! Дозволь, Юрий Васильевич, он за красками сбегает.
С этого дня Кирилла Облупыш каждый день сидел в барской горнице. Барин писал, а он украшал буквицы зверями да птицами невиданными, цветами да травами, глаз радующими.
Юрий еще по монастырской жизни знал каноны книжной росписи и часто сдерживал неуемную фантазию мальчика. Заставлял сперва рассказывать, что он хочет изобразить, подсказывал, учил брать образцы из старых книг. Радовался тому, как быстро схватывал Кирилл, без ошибок копировал, а потом добавлял от себя несколько штрихов, и он соглашался — именно этой добавки и не хватало. Вслух читал написанное, а Кирилл на полях изображал прочитанное: то часть крепостной стены с ее защитниками, то мчащихся на конях крымчаков. Юрша спросил, видел ли он живого крымчака.
— Не, не приходилось.
— Так откуда их обличие и одежду знаешь?
— Рассказы бывалых слушаю, они такими мне представляются.
Так до возвращения Акима мирно текла деревенская жизнь Юрши. Книга получилась великолепная, она наверное понравится государю. Примет он подарок и отпустит его, раба Божьего, в монастырь. Эта мысль изо дня в день крепла, монастырская жизнь рисовалась отдыхом для души, на сердце становилось тепло и радостно. Очень часто в его мысли входила Таисия. Он гнал от себя ее образ, поспешно обращался в передний угол, молился, умолял Бога дать ему силу справиться с греховными мыслями.
Приезд Акима и его рассказ перевернул все, Юрша слушал и не верил своим ушам. В его жизнь настойчиво ворвалась любовь! Потребовался ответ на вопрос «что делать?». Он метался: не мог же обмануть ожидания девушки.
Аким успокаивал его:
— Может, пугаем мы себя? У страха глаза велики. Останешься ты до конца дней своих стрелецким сотником, а может, и тысяцким станешь. Иль будешь жить тут, в тиши, поместным дворянином с красавицей женой людям на радость.
— Чует мое сердце, не так станется. И опять же претит мне женитьба воровская. Хотя из любви к Таисии, из жалости к ней на все пойду... А может, все-таки пасть на колени перед государем, просить, чтоб заступился перед барыней Марией?
— Говорил я такое Таисии. Да где там, боится она барыни. Твердит, что ведьма Машка отговорит государя. — Хотел было о сватовстве Спиридона добавить, но промолчал: и так на бедную голову названого сына сколько всего свалилось!
— А может, к государыне? — Искал выход Юрша. — Благоволила она ко мне. Вдруг захочет доброе дело сделать. А государь ей не откажет — наследника она пестует. А я ей подарю «Сказание».
Так и порешили: до сырной недели закончить книгу, на масленицу поехать к государыне, и, если ей будет угодно, на Красную горку сыграть свадьбу. Все это Юрша описал в грамоте, и Аким повез ее деду Сургуну.
Два дня пасечник Сургун искал удобный предлог, чтоб повидать боярышню, да еще столько же потребовалось для получения ответа. Слова боярышня никакого не сказала, поэтому Аким только в Хлынове от Юрши узнал, что Таисия одобрила их план. О чем другом писали они друг другу, Аким мог только догадываться по тому, как сын перестал хмуриться да задумываться, больше улыбался и будто расцвел весь.
Иногда Юрша одевался, брал саблю и исчезал в лесу. Аким подсмотрел, как он, по пояс утопая в снегу, направо и налево рубил сучки и ветви, возвращая руке былую силу. Радовался десятник: «Слава Богу, мысли о монастыре оставил!» И тут же возникали сомнения: «Ладно ли все идет?»
Юрша не захотел отрываться от книги, чтобы поехать смотреть второе имение свое Ганусово, послал Акима да старосту Михея. Это дело отошло на второй план, он был уверен, что Аким справится не хуже его.
Правда, принесли ему огорчения известия о нищенском существовании крестьян и полном развале хозяйственных и земельных дел в Ганусове. Стали подыскивать нового управителя, устройством имения занялся и Аким, помогал ему за небольшое вознаграждение шустрый броничский подьячий.
Зима того года выдалась снежная, ветреная, засыпало, перемело все дороги, ни гостей, ни путников в Тонинском: только зверье полями да перелесками рыщет. Волки осмелели, из лесов к жилью перебрались, воют, жуть нагоняют на людей. А перед Рождеством такая вьюга разбушевалась, что света белого не видно, днем в светелках лучины и свечи жечь пришлось. Только на второй день святок ветер утихомирился.
Барыня Мария выгнала холопов дорогу к церкви расчищать. Сама пожаловала в храм к вечерне, с ней Таисия и вся дворня. Во дворце остался только боярин Прокофий со слугой да сторожа. Служба длилась долго, по всем канонам. Под конец старик отец Ираклий уже хрипеть и ошибаться начал. Наконец хор замолк. Мария и ближние ее приложились к кресту и, покинув церковь, вышли на клубящийся паром мороз. Ветер совсем стих, облака разбежались, небо вызвездило, и заметно похолодало.
Таисия с девушками отстала от барыни. По сторонам расчищенной дорожки высились сугробы. Как можно утерпеть и не потолкаться, будто ненароком упасть, тихонько повизгивая, в пушистый и колючий снег! А потом веселая возня в прихожей, когда отряхивали шубки и высыпали снег из валенок.
И опять во дворце тишина. Барыня гневаться изволит, обиделась, что никто из соседей на Рождество не пожаловал.
Таисия после ужина пришла в опочивальню отца. Здесь по углам лежали охапки лапника, пахло хвоей и воском. Боярин Прокофий лежал в обширной кровати, его теперь не узнать, куда девалась его былая дородность: волос на голове совсем не осталось, борода и та реже стала, лицо пожухло, потемнело. Гложет его боль под ложечкой, утроба пищи не приемлет, уж много дней жиденькой сытой пробивается. Около кровати за аналоем дьячок читает «Житие преподобного Сергия Радонежского».