Пора веселой осени

— Не вижу, Данилыч, виновницы торжества, — он страдал астмой и выговаривал слова так, будто сглатывал середину, но голос у него был густой, зычный. — Не прячь. Подавай сюда.

Жена зацокала каблучками из соседней комнаты.

— Где вы пропадали, Александр Васильевич? У нас уже почти разгул.

— Да ведь не близко к вам добираться. А тут еще переезд закрыли… Позвольте-ка, моя дорогая, старику еще раз поздравить вас в домашней, так сказать, теперь обстановке. — Он обнял ее за плечи и расцеловал в обе щеки, а потом больно хлопнул Андрея Даниловича ладонью по спине. — И то — с таким мужем да не стать доктором медицины!

Андрей Данилович поежился.

— Ну, вот… А я-то тут при чем?

Профессор засмеялся и погрозил ему пальцем.

— Знаю, знаю… — осмотрев стол, он плотоядно потер руки. — Страсть как проголодался, едучи к вам.

Его слова прозвучали сигналом, и в комнате послышался стук стульев, на столе зазвенела посуда. Большинство гостей садилось на привычные, давно облюбованные места, продолжая говорить, а некоторые — даже спорить, и, споря, вытягивали над тарелками шеи, стремясь приблизить друг к другу сердитые лица.

Проходя на свое место, жена положила на плечо Андрея Даниловича руку и шепнула:

— Не сиди букой, отец. Ты же обещал не портить мне праздник.

В ответ он молча кивнул и выпил стопку водки. Подумав, выпил вторую.

Голова чуть затуманилась, а в груди стало мягче. И шум в комнате, вроде, поутих, спокойнее стало, уютней.

Расслабленно отвалившись на спинку стула, Андрей Данилович окинул стол долгим взглядом.

Почти все за столом были ему хорошо знакомы: давно ходят к ним, при нем защищали свои диссертации, получали ученые степени. Хорошие, в основном, люди, милые. Работают много, до исступления, до бессонницы. А сейчас отдыхают — смеются, разговаривают, пьют, едят. Удивительно, насколько все-таки люди по-разному едят. В середине стола, у буфета, сидит невропатолог Вохмин. Невропатолог с именем, имеет много научных работ. Лицо строгое, с широким лбом и запавшими щеками, седые волосы подстрижены коротко — под боксера, да и во всей фигуре его много боксерской собранности, ловкости, упругой силы. Буфет ему мешает: упирается в бок острым углом; Вохмин отстраняется от буфета и сидит неестественно прямо, а ест, не глядя в тарелку, но точно — одно загляденье — орудует ножом и вилкой. Иногда машинально вдруг чиркнет по вилке ножом, словно затачивает его. Ухаживает за соседками — блондинкой слева и шатенкой справа, пополнит тарелку то одной, то другой, да еще успеет каждой сказать что-то такое, отчего они тихо млеют, конфузятся. Должно быть, что-то смешное говорит и не совсем приличное. В молодости он, помнится, был сумасбродным, пришел как-то к ним в дом ночью, крепко подвыпивший, и стал требовать у тещи гитару. Пришлось его успокаивать, проветривать в саду. А вот как раз напротив Вохмина сосредоточенно жует хирург Ряховский, врач без степеней и званий, но больные любят его и не боятся идти к нему под нож. В больших очках, очень близорукий, он ест только салат — салатница стоит близко, под рукой. Если крикнуть ему: «Юрий Мстиславович, про балык-то вы забыли!» — то он вздрогнет, осмотрится, снимет очки, протрет стекла, снова осмотрится и обязательно увидит что-нибудь вкусное, чего раньше не замечал. А увидев, обрадуется, как ребенок, сосредоточится на этом вкусном — ну, хотя бы на том же балыке, — будет жевать и жевать все то же самое, и опять потребуется чужое вмешательство, чтобы переключить его на другое.

Подальше, почти у двери, сидит бородатый Тауров… Андрей Данилович настороженно приостановил на нем взгляд: дочь его присела рядом с доцентом и, слушая Таурова, прямо-таки не отрывала от него глаза. Еще бы! У него готова докторская диссертация, и он станет самым молодым в городе доктором наук. И бороду он отрастил только для того, чтобы не показаться при защите очень уж юным для этой высокой научной степени. А ученые сейчас в моде, вот и старается дочь не проронить ни одного слова доцента. Но откуда ей знать, что Тауров для своих работ поднимает то, что обронит по пути Александр Васильевич Булычев? О таком почему-то говорить вслух не принято.

Ел Тауров со вкусом, умело. Немного одного, немного другого. Между тем и другим — глоток вина, округлая эффектная фраза.

Интересней всех ест, конечно, профессор Булычев. То есть ест он совсем неинтересно, по-мужицки: проголодался и уничтожает все подряд, чтобы поскорее насытиться и снова заняться делом или полезным разговором. Воловатый, медлительный, с тяжелыми темными веками и густыми бурыми волосами на крупном костистом черепе, уложенными вбок так, будто он их не причесывал, а мокрыми забрасывал туда по утрам рывком головы и приглаживал ладонью. Профессор любил поговорить, и хотя говорил он неторопливо, нудновато тянул слова, но когда говорил, то все вокруг замолкали. Впрочем, в памяти сохранилось и время большой молчаливости профессора. Было это в тот год, когда друзья жены собирались у них в доме крайне редко, если же приходили, то больше хмурились, чем спорили, сама жена ходила растерянной и подавленной, перед уходом на работу у ней подрагивали щеки и жалко морщился нос, а у Булычева, — он заведовал в институте кафедрой, — были большие неприятности: к нему все приезжали какие-то авторитетные комиссии, все что-то проверяли. Должно быть, изнервничавшись, издергавшись, Александр Васильевич однажды приехал к нему в сад и предложил:

— Возьми меня в работнички. Поразмяться надо, поработать физически.

Стал приезжать в сад чуть не каждый вечер. Выкопали они с ним яму для парников, поставили новый сарай… Настоящей работы он ему, конечно, не доверял: хоть и ученый, а навыка-то нет. И правильно, что не доверял… Помнится, срезал он «на кольцо» ветки яблонь. Работа тонкая, почти ювелирная. Ошибись — и нанесешь дереву рану, которая потом долго не заживет.

Нарезав веток, собрал их в охапку и отнес к сараю. Вернулся и увидел — вот черт! — Булычев, войдя в раж, пыхтел с острым садовым ножом в руке над яблоней — сам срезал ветки.

Увидев его, профессор смущенно моргнул.

Да и было отчего смущаться: успел уже срезать две ветки — резанул прямо по круговому наплыву. Так грубо резанул, что аж злость взяла.

— Что ты наделал?! — сам не заметил, как перешел с Булычевым на «ты». — Вот голова!.. Выше чуть надо резать… Выше! Сада никогда не видел? Да?

Сходил за садовым варом и замазал раны. Стало жалко смущенно сопевшего профессора, и он, решив отшутиться, усмехнулся и примирительно сказал ему:

— Веточки лучше потаскай. А за нож не берись, пока не научишься. Сам знаешь, как бывает: работник всегда поначалу черную работу делает. Вот когда научится… Тогда уж хозяину остается только сидеть да покрикивать. Да от комаров отмахиваться.

Оба через час забыли про случившееся, но с тех пор невольно так повелось, что в саду он всегда переходил на «ты» с профессором.

А неприятности на работе у Александра Васильевича были очень серьезные. Сейчас, вспоминая то время, только диву даешься, как иногда легко люди могут заплутаться в жизни, принять белое за черное, а черное — за белое. Даже смешно как-то вспоминать… А тогда было не до смеха. В областной газете появился фельетон «Коллекционер мух». Опять-таки смешной фельетон, остроумный, но при чтении его брала оторопь: речь в фельетоне шла о «псевдоученом» Булычеве. Выходило, будто Александр Васильевич занимается черт-те знает каким странным делом: коллекционирует… мух, их у него сотни, кормит он мух изюмом и дрожжами (а за дрожжами а те годы хозяйки выстаивали большие очереди!), для прокорма насекомых только и работает да еще подбивает студентов рыскать по магазинам в поисках дрожжей. Понятно было, что все не так смешно и просто, как это хотел представить автор фельетона, но все равно досада взяла до слез: близкий человек, ученый, умный, а докатился — публично высмеивают. Не мог, что ли, чем-нибудь посерьезней заняться?

Из-за странности факта фельетон с молниеносной быстротой распространился по городу.