Страница 19 из 40
Андрей Данилович сказал с горечью:
— Если уж ты действительно так торопишься, то давай-ка уходи лучше. Тоже мне, работничек.
Надеялся приструнить сына, но тот обрадовался.
— Так я отчаливаю, пап? — и от восторга с легкостью метнул, как копье, лопату.
Штыковая, остро отточенная, она глубоко вошла в землю возле ствола яблони. Андрей Данилович обомлел, на шее у него набухли вены.
— Что же ты делаешь-то?
— А что? Я же не в дерево.
— Не в дерево, не в дерево… У-у… Корни, дурак, можно порезать.
Сын беззаботно ответил:
— Подумаешь… Все равно мы переезжаем.
— Что?! Что ты сказал? Переезжаем… Ах, ты, сукин ты сын! — Андрей Данилович взорвался и замахнулся на него лопатой. — Во-он! Вон отсюда! Шалопай! Тунеядец! Вон, тебе говорю, отсюда!
От возмущения он задохнулся и схватился рукой за горло. В глазах потемнело, ноги ослабли. Ему показалось, что вот сейчас с маху ударит по голове сына лопатой, и он отбросил ее от греха в сторону, повернулся и тяжело пошел под грушу.
Сел на сосновый комель и руками сжал голову.
— Все к черту! К черту! К черту! — вырвалось у него.
Сын стоял рядом и бубнил растерянно:
— Папа… Ну, папа.
А потом Андрей Данилович ощутил, как на комель присела жена. Она гладила его по затылку и говорила:
— Успокойся, отец. Успокойся. Ну, успокойся… Не портите вы мне, ради бога, сегодня праздник.
— Ладно, ладно. Все… Лучше уже, — ответил он сквозь зубы.
— Вот и хорошо. Это у тебя нервы. Пройдет. Пойдем домой — полежи немного.
Андрей Данилович послушно встал. Она крепко взяла его под руку.
Ложиться он не захотел, а сел в кресло у открытого окна. Долго сидел — бездумно, тупо — смотрел на большие дома напротив, на открытые двери балконов, на неподвижные оконные занавески. Сердце томилось, а в голове и во всем теле гудело, словно его сильно ударило электрическим током.
Снова вспомнился секретарь горкома, опять всплыл в памяти разговор с ним. Надо было остановить его тогда, задержать. Задержать и поговорить еще, объяснить все, что чувствовал, что волновало. Но не остановил, не задержал… Даже и не пытался остановить. И еще… Кто же, все-таки интересно, сообщил в горком, что он собрался в деревню? Директор завода? Жена? Она тоже могла это сделать, с ней в городе, ой, как считаются… Тогда он не стал разбираться. Боялся, а вдруг — жена! Ведь поругались бы смертельно… Лучше было грешить на директора.
Вошла жена, уже умытая после кухонной возни, но еще не причесанная, растрепанная. Заботливо спросила:
— Как ты себя чувствуешь, отец?
— Бодр и ясен, — усмехнулся он.
— Так надевай «генеральский мундир». Готовься командовать парадом. Скоро уже начнут собираться.
Он вяло встал и прошел в спальню. Вяло, без всякого интереса, надел костюм, узконосые чешские туфли. Встряхнул руками, чтобы рукава рубашки сползли немного и выглядывали из-под пиджака белой каемкой. Задрав голову к потолку, завязал галстук перед вделанным в шифоньер зеркалом. «Командовать парадом» — значило встречать и развлекать гостей. Вернувшись в столовую, Андрей Данилович открыл в письменном столе ящик и выбросил из него на стол, под лампу, две пачки сигарет в скользкой целлофановой обертке. Сам он курил папиросы «Казбек», но для гостей, для друзей жены хранил сигареты: они обычно забывали запастись куревом.
Жена одевалась перед зеркалом. Подняла руки, закалывая на затылке волосы. Расстегнула халат и, поведя плечами, сбросила на пол. Оставшись в одной комбинации, открыла дверку шифоньера. Постояла, осматривая висевшие на плечиках платья: решала… Выбрала, так он и знал, свое любимое, из мягкой серой с голубизной шерсти, сшитое строго, но оттенявшее ее тело, еще свежее, плотное, с полными бедрами и высокой, вскинутой грудью. Ушла в глубину комнаты, к туалетному столику, но скоро вновь показалась, теперь уже с кулоном на тонкой золотой цепочке.
— Ну и как, Андрюша, идет мне твой подарок? — кокетливо спросила она.
Кулон Андрей Данилович купил только вчера. Выбирал в ювелирном магазине подарок жене, и ему понравилась кружевная тонкость цепочки, мелкие звенья, удивил оправленный золотом камень александрит, он был изменчивым, непостоянным в цвете: вечером в магазине, при свете ламп, камень казался красным, а сейчас, на груди жены, зеленоватым, как большая капля морской воды. С кулоном на груди, в туфельках на тонком высоком каблуке, сидевшими на ногах как влитые, в голубовато отсвечивающем платье — на платье ни одной лишней складки — она выглядела привлекательно, так, словно ничуть не постарела за долгие годы их совместной жизни.
— Все отлично, — ответил он.
— Кстати… Хотя не принято спрашивать, но любопытство разбирает: сколько, интересно, стоит этот кулон?
— Стоит?… — Андрей Данилович задумчиво прищурился. — Знаешь, что самое интересное? Вот ведь… вспомнилось вдруг… Стоит он столько же, сколько стоил флакон духов.
— Неясно… — стараясь понять, она напряженно нахмурилась.
— Так я просто… Вспомнилось почему-то, как я купил тебе по случаю во время войны флакон духов. «Манон», кажется, назывались… Стоили тогда духи — сколько сейчас кулон вот на этой золотой цепочке…
— А-а… Тогда, если углубить твою мысль и развить, то мы придем к выводу, что золото сейчас в той же цене, в какой тогда была вода.
— То есть?…
— Ну, как же… Правда, я не думала тебе рассказывать, но раз к слову пришлось, как удержишься… В том пузырьке, Андрюша, тогда была вода, а не духи.
— Что, что? Какая вода?!
— Обыкновенная — из-под крана… Окись протия. Мама, помню, долго посмеивалась. Между прочим, как это ни странно, ты ее тем флаконом очень к себе расположил. Вот, говорила, человек. Купил — и все… Даже не посмотрел, что купил. Орденов много, значит — храбрый, а бесхитростный, как ребенок. Такие, сказала, бывают самыми верными.
— Вот оно, значит, как… — почти и не слушая жену, протянул Андрей Данилович и засопел. Горькие складки легли от носа к уголкам губ, словно обманула его не цыганка на базаре, а близкий, человек, друг. Он повторил: — Вода, значит…
— Да ты, вроде расстроился, Андрей? — жена обняла его голову. — Господи! Дернуло же меня за язык. Но ведь все так давно было. Да и какое имеет это значение.
— Да, да. Чего там. Давно… — пробормотал он и вдруг из-под ее локтя увидел в окно, как наискось через дорогу к дому идет первый гость, доцент Тауров. Он шел, полный достоинства, вышагивал по-гусиному, совсем не сгибая спины; еще молодой, с чистым без морщин, лбом, с тугими, как вызревающие яблоки, щеками, он уже носил густую бороду. Андрей Данилович поморщился. — Доцент вон твой передвигается.
— Где? — заглядывая в окно, она навалилась ему на плечо грудью. — Верно. Ты встретишь?
— Нет уж… Встречай сама.
Гости подходили. Многие закуривали, и пачки с сигаретами на столе скоро похудели, лежали с запавшими боками.
В столовой раздвинули стол. Заставленный бутылками, салатницами, блюдами с заливной рыбой и бужениной, вазами с яблоками, тонко пахнущий свежими огурцами, стол тянулся через комнату, упираясь одним концом в угол, где в кадке у книжного шкафа росла высокая пальма с длинными кинжальными листьями, а другим загораживая дверь так, что в комнату можно было протиснуться только боком.
Собираясь, друзья жены поднимали галдеж во дворе, в сенях, в коридоре, на кухне (с годами почти и не убавилось прыти), вваливались, окутанные смехом и шумом, в комнату. Давно уже это для Андрея Даниловича стало привычным, и он, зная, что никто не обидится, не обращал сейчас на них внимания: сидел, надувшись, как сыч, у окна, отдавшись испорченному с утра настроению. Последним приехал на машине директор медицинского института профессор Булычев, и только ради него, хотя и вяло, поднялся Андрей Данилович со стула. Большая, грузная фигура профессора сама собой требовала много места, и люди в комнате расступились, казалось, начали жаться спинами к стенам.
Профессор загудел: