Страница 11 из 45
Тетя Дуся, добрейшая душа, встречала нас словами: «Ох! Господи! Да на кого же вы похожи?..» И тут же грела воду, заставляла нас мыться в деревянном корыте. Помывшись и обогревшись, мы съедали все, что она выставляла на стол, брали по ведру картошки, закрывали ее объедьями, чтобы не замерзла, и отправлялись в обратный путь. С мешками за плечами на ходу поезда садиться было трудно, поэтому мы уходили на запасные пути, где стояли товарняки, залезали на платформы, предварительно узнав, какой состав пойдет первым, и прятались среди грузов.
На станциях милиция устраивала облавы. Задержание всегда грозило штрафом и неприятностями: пока отпустят, намытаришься. Поэтому на обратном пути, как всегда, не доезжая до семафора, мы прыгали на ходу поезда в снег. Перед прыжком туже подпоясывались, завязывали ушанки, заправляли штаны в носки, рукавицы в рукава телогреек – и была не была! Идти приходилось далековато, но зато не сидели в милиции.
На практику нас повезли на военный завод и поселили в землянках, где раньше жили стройбатовцы. Землянки напоминали длинные бугры. В начале и в конце каждого бугра торчала труба. Внутри землянки были двухэтажные нары с двух сторон от прохода. Поселок так и называли: Бугры.
Утром нам рано приходилось вставать. Морозы тогда стояли особенно сильные. Двери наших бараков противно скрипели, народ всюду беспрестанно кашлял, заводской хор гудков нудно и долго выл, нагоняя какое-то уныние…
Люди стекались из бараков на одну дорогу, сутулясь и поеживаясь от холода, и двигались общим серым потоком к подножию заводских дымящихся труб, сопровождаемые неприятно звенящим скрипом грязного от копоти снега. Тучи заводского дыма расползались по небу, потом прижимались к земле и смешивались с изморозью.
Рабочие в цеху встретили нас враждебно.
На заводе был установлен порядок: норму не выполнил – через проходную не выйдешь. Людям иногда приходилось жить в цехах неделями. Многих потом отправляли на фронт. Вскоре мы научились работать на станках, стали сдавать свои детали на имя своих учителей, и отношения наладились.
В центре огромного цеха стояла небольшая кабина на возвышении, куда за час до обеда приходила кассир, вырезала из наших карточек «крупу», «жиры», «мясо» и, получив деньги, выдавала жетоны. Рядом на колонне висела черная тарелка – репродуктор. Рабочие, задрав головы, слушали с открытыми ртами сводки Совинформбюро.
С практики мы вернулись с чувством причастности к фронту. Комната десять на десять метров показалась дворцом после землянки, но холодина здесь была особенная, потому что комендант выдавал на сутки всего полтора ведра угля. Едва затапливали печь, как все спешили поставить свои котелки на самое жаркое место, и из-за этого завязывались ссоры, чуть не до драк.
Самое интересное начиналось, когда котелки снимали с плиты, – это было время ужина. Появлялась возможность съесть свое и полакомиться – попробовать у других.
Почти у всех была картошка, редко кто варил пшено. В картошку каждый что-нибудь добавлял: у одних это была просто картошка с солью, у других – с луком, с растительным маслом, с куском мороженого молока, редко у кого – с маслом. Одни делали суп, другие – похлебку, третьи – пюре, кто-то толок ее, а у кого-то она оставалась кусками… И много других вариантов.
В чужом котелке картошка всегда была вкуснее, поэтому в комнате укоренился ритуал снятия пробы. Начиналось это с того, что когда не было ни крошки своего, то хотелось хоть у чужого лизнуть.
У нас картошка всегда сильно сластила, потому что мороз прихватывал ее в дороге.
Француз быстро съедал свою горячую похлебку, словно у него было луженое горло, и шел по кругу. Он вообще не церемонился, а зачерпывал полную ложку, проглатывал с жадностью и лез второй раз, если бдительный хозяин не успевал убрать котелок за спину.
Ваня аккуратно поддевал из котелка на кончике ложки, дул и понемножку слизывал, словно ел мороженое, хваля и восторгаясь вкусом сваренного. Он тщательно облизывал ложку и только тогда шел к соседу. Делал он это не спеша, с шуточками и успевал еще к одному или двум, так как и вторая очередь котелков уже была снята с плиты.
Радик не ходил с ложкой, считая это унизительным. Он сутулился на краю топчана, накинув на плечи командирскую шинель, и, ожидая, пока сварится его ужин, пыхтя, пел, играя на мандолине: «На позицию девушка провожала бойца», «Бьется в тесной печурке огонь». А после еды всегда наяривал свою любимую «Софушку»:
Пробовать подходил к нему только Француз и с улыбочкой говорил:
– А у тебя что сегодня?
Как будто не знал, что Радик всегда варит одну картошку.
– Пробуй, – бурчал Радик и, отвернувшись, ждал, пока Француз отойдет.
Часа через два печка остывала, к утру вода в ведре покрывалась ледком, а ведро примерзало к доскам стола.
Спали в основном все в шапках и в шерстяных носках. Мы с Ваней – на одном топчане, накрываясь кроме одеял еще и его матрацем. Солома в нем пахла пылью, но матрац еще немного грел.
Обедали мы в столовой. Кормили нас скудно. Француз и Ваня сочинили стихи и вывесили у раздаточного окна:
И тут же нарисовали карикатуру на нее. Голодные студенты в ожидании обеда смеялись возле раздачи. Повариха заподозрила недоброе, выскочила, прочитала и хотела сорвать плакат, но маленький Ваня с синевой под глазами встал перед ней и заявил:
– Не имеете права.
– Раздавайте обед, – наступал Француз на повариху.
Женщина истерично закричала и побежала из столовой. Вернулась она с заместителем директора по хозчасти. Студенты наперебой доказывали заместителю, что повариха недодает еду, а комендант – уголь. Он спокойно выслушал студентов, пообещал разобраться и ушел. Мы долго потом ждали перемен, но так ничего и не изменилось.
В обычные дни, намерзнувшись за день в аудиториях, где сидели в телогрейках и шапках, мы прибегали после занятий в общежитие и, получив уголь, растапливали печку.
Во время сессии сидеть весь день в промерзлой комнате было невозможно. Перед нами стоял один вопрос: как натопить печь? Где найти дров?
Мы долго ходили по улицам, высматривая березовые дрова. Уходили подальше от общежития, чтобы не так явно бросались в глаза следы нашего преступления. Стараясь смягчить свой грех, мы брали дрова там, где были большие дома и дворы – богатые по нашим меркам, а у бедных хижин не трогали даже полена. Не найдя дров, мы ломали заборы, отдирая целые секции штакетника, отчего раздавался пронзительный скрип выдираемых гвоздей и поднимался собачий лай по всей округе. Происходило это глубокой ночью, мужиков в домах – единицы, поэтому редкие хозяева рисковали высунуться.
Раскалив печь, мы всю ночь готовились к экзаменам, а днем спали. Во время перекуров ставили «велосипеды»: у спящего осторожно раскутывали ногу, еле заметно, не торопясь стаскивали носок, закладывали между пальцами бумагу и… поджигали.
Почувствовав боль, спящий судорожно сжимал пальцы и резко начинал махать в воздухе ногами, словно крутил велосипед, подкидывая одеяло, простыню, фуфайку или полушубок – смотря чем он был накрыт, стараясь убрать причину боли, а бумага еще сильнее разгоралась, обжигая кожу до волдырей. Все это происходило в считанные секунды. «Велосипедист» вскакивал и диким взором шарил по комнате в поисках поджигателя. В это время в комнате стояла тишина: все корпели над конспектами и учебниками. Пострадавший долго ходил вокруг стола, выискивая обидчика. Потом садился, закуривал и острым взглядом пытался определить виновника его пробуждения.