Страница 37 из 55
И она недавно стояла здесь, над могилой матери, на этом же месте — и так же, в раздумье, смотрела на венок из свежей зелени. Это был другой венок, но он был.
Ясно и чисто было у Стахурского на душе.
Валя легко коснулась его руки.
— Пойдем? — тихо спросила она. — Вам еще надо столько успеть до самолета…
Она не закончила и подняла голову.
Стахурский тоже поднял голову. Сомнения не было: высоко в небе, еще далеко над просторами пустыни, еле слышно гудел шмель.
Арык вблизи звенел, как колокольчик, шмель издалека гудел. Словно они пели в два голоса.
— Самолет… — прошептала Валя. — Вот и самолет…
Стахурский так и не успел ни умыться с дороги, ни поесть, и Вале было жалко так скоро расстаться с ее новым приятелем.
— Самолет! — сказал Стахурский.
Радость наполнила его. Самолет на самом деле есть, и сейчас он полетит в Алма-Ату, чтобы еще сегодня увидеть Марию и сказать ей, что он не может жить без нее.
Уже спускались сумерки, когда Стахурский очутился на берегу Алмаатинки.
Сейчас он перейдет через мост, скроется в тени парка, а оттуда, мимо горного озера, и дальше по узкой дорожке между двумя садами выйдет на улицу с чарующим названием — Клеверная. Там, в доме номер пятьдесят девять-А, живет Мария. И он увидит ее.
Чудесный город-сад, в который Стахурский попал полчаса назад, после песков Голодной степи, поразил и взволновал его. Стахурский еще не видел таких прекрасных городов. Весна тут уже вошла в свои права, и город-лес стоял убранный, как к венцу. Широкие, без конца и края, асфальтированные проспекты были обсажены высоченными деревьями, а под деревьями нескончаемыми голубыми лентами тянулись арыки — вода в них звенела и журчала. Это были не улицы, а просеки в громадном лесопарке или лесистые ущелья в предгорьях. Дома — большей частью одноэтажные, со старинными, просторными верандами — стояли среди палисадников и только смутно просвечивали сквозь буйную зелень южной весны в этом городе-оазисе.
Просекой-проспектом, который назывался улицей Максима Горького, Стахурский вышел к реке и оказался перед этим мостом. Он считал это добрым предзнаменованием: колония Горького когда-то дала ему путевку в жизнь, теперь он по улице Горького шел к Марии.
Он перешел через мостик и очутился в парке.
В этом городе-парке были еще и специальные парки — через каждые два — три квартала.
Парк стоял чудесный, как замершая мелодия. Справа, вдали, вздымался могучий хребет Ала-Тау — оголенный мускул Тянь-Шанской цепи Небесных гор. Он был легкий, веселый и словно призрачный — так много красок было в нем и так часто они менялись. На самой вершине, на острых шпилях, ослепительно сияли снега. Ниже лоснились светло-зеленые, как грядки салата, альпийские луга. Еще ниже каждую гору опоясывал синий лес — он словно приник к горе, обнимая ее, и клялся никогда не выпустить из своих объятий. А потом уже к городу спускались взгорья и холмы — то в зеленых пастбищах, то в белопенном цветении буйных яблоневых садов. Косые лучи заходящего долина искрились на горных уступах, и весь хребет стоял как высокая радуга над землей.
Слева — на севере — простерся небосвод. Он был синий, вечерний. Но синева была такой яркой, искристой, что казалось, будто небо снизу освещает раскаленная добела земля. Казалось невероятным, чтобы на такой лазури могло появиться облако. Но так было и в действительности: тучи никогда не заходили на север. Когда они вырывались из горных ущелий и нависали над городом, то сразу же — от западного до восточного края неба — они обрывались ровной линией, как окоп, и в пустыню не шли. Над пустыней всегда было безоблачное небо — небо пустыни.
Сразу же у входа в парк был большой цветник. Мириады цветов всех оттенков спектра пестрели на клумбах и бордюрах. Это были могучие цветы юга. От их пряного аромата захватывало дыхание и кружилась голова.
Как прекрасна может быть жизнь! И он сейчас увидит Марию.
Цветы как бы шли вместе со Стахурским. Они обгоняли его по обочинам аллей. Он словно плыл в дивном море, и светло-зеленая березовая аллея, к которой он шел, с ее стыдливой нежностью северной красавицы, была будто тихим берегом, к которому он должен был пристать.
Он вышел на асфальтовую аллею и увидел синий киоск. Перед киоском стояли две бочки, и меж них на высоком табурете сидел инвалид с пустым рукавом вместо левой руки.
Стахурский почувствовал, что хочет пить, — он с утра ничего не пил. Он подошел к киоску и попросил воды.
Воды не было. В одной бочке было клубничное вино, в другой — малиновое.
Инвалид-казах налил стакан малинового вина И молча поставил его перед Стахурским.
Стахурский выпил вино. Это было лучшее из вин, которые ему когда-либо приходилось пить. У него был вкус свежей ягоды, только что сорванной с куста.
Тогда он попросил клубничного вина.
Это вино было еще вкуснее. Аромат свежей ягоды был таким натуральным, что нельзя было поверить, что это вино, которое выстаивалось в бочке в холодном погребе. Это был сок, выдавленный только что, в нем, казалось, сохранилась еще солнечная теплота живой ягоды с грядки.
Инвалид глядел на орденские ленточки на груди Стахурского. Взгляд его остановился на одной из них. Стахурский тоже поглядел на грудь инвалида — на ней был ряд медалей. Взгляд его остановился на такой же, как и та, что привлекла внимание казаха на груди Стахурского. Их взгляды встретились, и они улыбнулись друг другу.
— Вена?
— Вена, — ответил инвалид.
Потом он прибавил:
— Там я оставил свою ногу на улице святой Терезии — около сорокового номера.
Они смотрели друг на друга несколько мгновений, в их памяти воскресали одни и те же воспоминания о долгих днях, неделях и месяцах, и говорить им не надо было. Они молчали.
Стахурский сунул руку в карман, чтобы вынуть кошелек. Но инвалид отрицательно покачал головой.
— Я угощаю, — сказал он.
Они пожали друг другу руки. В глазах инвалида на миг вспыхнуло сожаление. Жалко расставаться с боевым товарищем.
— Далеко до Клеверной? — спросил Стахурский.
— За озером. Совсем близко. Какой номер?
— Пятьдесят девять-А…
— Налево.
Стахурский пошел.
— Счастливо! — крикнул инвалид вдогонку.
Озеро появилась внезапно из-за рощи. Это не было естественное горное озеро: гать пересекла ущелье, преграждая путь горному потоку, и образовала небольшой пруд. Посредине зеленел островок — вершина затопленного утеса. К неподвижному зеркалу воды с прилегающих взгорий спускался яблоневый сад. Стахурский пошел вдоль ограды. Цветы пахли горьким миндалем; стволы яблонь были невиданного, нежного темно-розового цвета, словно стройные загорелые ноги горянки.
Навстречу Стахурскому из-за прибрежных кустов вышла женщина. Это не была Мария, хотя сердце Стахурского и сжалось от волнения. Они поравнялись, и Стахурский спросил:
— Простите, я выйду здесь на Клеверную?
— Выйдете. Вот за тем проходом и Клеверная. Вам какой номер?
— Пятьдесят девятый-А.
— Против зоологического сада сверните налево…
— Спасибо!
Он знал, что выйдет на Клеверную, и знал, как на нее пройти. Он видел дорогу туда своим внутренним взором, как видишь давно знакомые, родные места, закрыв глаза. Но он не мог не спрашивать у прохожих. Если бы прохожих было много, он спрашивал бы у каждого.
Пройдя тесный переулок между двумя усадьбами, он минул ворота зоопарка. Шум нового потока встретил его. Он знал, что этот поток называется «Казачка». Это был уже третий горный ручей на его пути, а он прошел меньше чем полкилометра. Как растопыренные пальцы руки от кисти, от главного хребта отходили веером горные гряды, и между ними бежали потоки, неся прохладные воды со снежных вершин. Сквозь гущу цветущих яблоневых садов с обеих сторон Казачки проглядывали контуры домов. Это и была Клеверная улица.
Дом номер пятьдесят девять-А был расположен особенно живописно. Он стоял на холмике над долинкой, а позади над ним возвышался еще один холм. Все это вместе и составляло усадьбу номер пятьдесят девять-А. Внизу был огород и палисадник, на первом холме вокруг дома — цветник, на верхнем холме — фруктовый сад. Белые, чуть розоватые цветы абрикосовых деревьев покрывали вершину холма искристой изморозью. Огромные окна, несоразмерные с масштабами дома, багровели, пронизанные предзакатными лучами солнца.