Сказители

У Баоцина была хорошая репутация в городе, исполнял он сказы о войне сопротивления, и свой театр ему в конечном итоге удалось сохранить. В это время он еще находился в Наньвэньцюане, соблюдая траур по брату.

Для семьи Тан удар оказался роковым. Свой театр сказов, бывший почти в руках, уплыл у них из-под носа. Они решили, что Баоцин где-то их обошел, и потому их театр прикрыли. Тан Сые с женой примчались в Наньвэньцюань, чтобы свести счеты с Баоцином, который все еще был нездоров.

Когда они ввалились в дом и разом заговорили, он, полузакрыв глаза, лежал в постели, подложив под спину подушку. Температура еще не спала, и не было сил слушать незваных гостей. Тан Сые, размахивая руками, устроил целый спектакль. Баоцин, бледный, глядел на них, грустно покачивая головой.

– Эх, – он с трудом выговаривал каждое слово. – Я больной человек. С тех пор как умер брат, я не вставал с постели. Как я мог навредить вам? Поставьте себя на мое место и подумайте. Брат скончался, дочь ушла от мужа, столько печальных дел, я думаю больше не заниматься искусством. Зачем мне еще с вами скандалить, чего делить?

Тан Сые, вытаращив глаза, смотрел на жену. Мясистое же лицо тетушки Тан таило злорадство под фальшивой улыбкой. Она глянула в сторону мужа и едва заметно кивнула головой, что служило сигналом к смене тактики.

Тан Сые тут же заговорил вкрадчивым, елейным голосом:

– Старый друг, если вы не будете выступать, как же быть остальным?

Сяо

Лю мечтает аккомпанировать вам на трехструнке. Целыми днями он только и думает об этом. Вы должны подумать о нем и моей дочери. Вы не можете хладнокровно смотреть, как они голодают.

– Есть еще и мы двое, – заголосила тетушка Тан. – Жить как-то надо. Денег больше нет, цены снова поднялись, вы не мажете бросить нас на произвол судьбы.

– Ладно. Когда я поправлюсь, я к вам зайду.

Тан Сые и тетушка вышли, повесив головы. Не успели

они

выйти за порог, как Баоцин заплакал. «Ты был прав, брат, – сказал он про себя, – такая у актеров несчастная судьба, не стоит ломаного гроша».

В сумерках он заметил Дафэн, которая с печальным

видом занималась домашними делами. Почему бы не решиться сменить профессию, найти более достойную работу? Подумать только, собственная дочь лишь из-за того, что отец – актер, попалась на удочку негодяю и была вышвырнута вон как сломанная игрушка. Человек не может так жить, слишком несправедливы эти нравы и обычаи. Тем не менее такова реальность, такова награда за его труд. Баоцин вздохнул. Он никогда не совершал сделок со своей совестью, всегда был осторожным и осмотрительным, всегда знал свое место, всегда мечтал создать свою школу и обучить группу настоящих исполнителей сказов. Теперь все было кончено. Все деньги ушли на похороны Тюфяка. Замужество дочери, его болезнь также потребовали больших затрат. Было истрачено все, до последнего гроша, включая последние сбережения. Стоимость жизни была настолько высока, что не работать означало голодать.

С такими мыслями Баоцин с трудом встал с постели, чувствуя, что ему стало лучше. Раз уж полегчало, нельзя сидеть сложа руки. Он уже мог стоять, ходить и принимать решения. Болеть больше нельзя. Через неделю он съездил в Чунцин и обнаружил, что все еще больше подорожало. Никто уже не мог прожить на одно только жалованье. Каждый стремился прихватить что-нибудь на стороне. Ничего бесплатно не делалось. Бойкий язык и улыбки Баоцину уже не помогали. Без солидных затрат дела не делались.

Народ понимал, что деньги ничего не стоили, и, как только они попадали в руки, их немедленно тратили. Никто не хотел делать сбережения.

Баоцин тоже изменился. Он всей душой и помыслами отдавался исполнению сказов, заботам по театру, но былое благодушие его покинуло. Как только выдавалась свободная минутка, он сразу же вспоминал смерть брата, считая, что принес ему несчастье. Тюфяк не хотел заниматься искусством, это он его заставил. Да еще несчастная, брошенная мужем дочь. С утра до вечера она, пасмурная, бродила без дела, когда же было совсем невмоготу, отправлялась к матери, но та постоянно была пьяна."

Баоцин считал, что обязан помочь Дафэн. Он придумывал, как ей угодить, что ей сделать приятное. Случилось несчастье, и положение ее стало хуже вдовьего. Как быть дальше? Эти мысли просто вгоняли его в пот. Только вышла замуж – и такое несчастье. Как тут снова найти мужа? Все эти проблемы спутались у него в голове в один клубок, который невозможно было распутать. Оставалось купить ей что-нибудь для утешения – конфеты, всякие безделушки.

Семья Тан не показывалась. Циньчжу ежедневно приходила на работу и после исполнения своего номера сразу же уходила, никогда не упоминая о родителях. Сяо Лю, как и раньше, аккомпанировал на трехструнке. После представления он, также не проронив ни звука, возвращался домой. Баоцина это настораживало. Семья Тан наверняка что-нибудь затеяла. Он настолько устал, что не было сил даже думать о том, что они в конечном итоге намеревались сделать. Пусть будет, как они хотят, думал он с неприязнью, нет от них покоя! Так проходили дни за днями. Иногда он, чтобы снять волнение, вспоминал пословицу: «Снял сегодня туфли да носки, кто знает, наденешь ли их завтра».

Однажды после обеда Сяо Лю пригласил Баоцина в чайную. Баоцин пошел. Что это сегодня с Сяо Лю? Его лицо, обычно болезненно бледное, покраснело от возбуждения. В последнее время он часто пил вино. Эх, право же, это лучше, чем курить опиум.

Баоцин ждал, когда Сяо Лю первым раскроет рот. Но тот молча уставился на красную бумажную полоску на стене, на которой было написано: «Не обсуждать дела государства», и попивал себе чай. Баоцина это стало раздражать. От напряжения лицо Сяо Лю стало еще краснее.

Братец, – в конце концов заговорил Баоцин первым. – Что у тебя за дело?

В глазах Сяо Лю сквозило отчаяние. Худое лицо стало совсем красным, уголки чувственного рта опустились. На него жалко было смотреть.

– Я так больше не могу, – решился он наконец и с трудом повторил: – Я больше так не могу.

Баоцин не понял.

– О чем это ты, братец?

Я

не понимаю.

Глаза Сяо Лю покраснели, голос его дрожал.

Я хоть и актер, но у меня есть свое человеческое достоинство. Я больше не могу быть с Циньчжу, она спит с кем попало. Я сначала думал, что это не так важно, но я ошибался. Мне казалось, что мы сможем жить счастливо. Поженимся. Я буду играть, она петь. И жили бы мы неплохо. Я был уверен, что, выйдя замуж, она не будет больше путаться с мужчинами. Вы знаете, какие были соображения у ее родителей? Они ей велели быть со мной и одновременно с другими мужчинами. Этого я вынести не могу. Как я заговорю о свадьбе, они начинают смеяться и спрашивают, смогу ли я ее содержать. Чтобы заручиться ее добрым отношением, я большую часть заработанных денег отдавал им, отчего же я не смогу ее содержать? Я хотел, чтобы Циньчжу была только моей, а она смотрит на меня и говорит: «Чего это ты ревнуешь, все мужчины одинаковы». Как мне быть? – Сяо Лю опустил голову и тихо произнес: – Я сначала думал, что она так поступает потому, что ее вынуждают к этому родители. На самом деле это не так. Мне кажется, что ей нравится так поступать, она прирожденная потаскушка.

– Женщинам стоит только начать – и тогда конец, – сказал Баоцин, не придумав ничего лучшего.

Сяо Лю откашлялся и наконец решился.

– В прошлый раз они с помощью Циньчжу не позволили мне аккомпанировать вам. Они настаивали, и я им поддался. Вы так хорошо ко мне относились, я виноват перед вами. Теперь они снова затеяли недоброе. Они хотят бросить вас и уехать в Куньмин. Говорят, там неплохо идут дела. В городе много народу и нет театров. Они хотят, чтобы я ехал с ними, а я не хочу. Не поеду я!

– Если ты не поедешь, Циньчжу не сможет выступать, – сказал Баоцин. Он сказал не то, что хотел. – Они обязательно придумают что-нибудь, чтобы ты поехал.