Страница 145 из 155
Но Никиту, со сверкающими и возбужденными глазами, уже трудно было остановить. Он так же отчаянно ломал сопротивление Дели. Одним рывком он сорвал с нее лифчик, обнажив юную упругую нетронутую еще в своей свежести грудь, другим рывком разорвал на ней комбинацию.
Деля не ощущала его прикосновений, которые, будь они ласковые и нежные, не встретили бы никакого сопротивления. Она защищалась яростно и молча, ей стыдно было кричать и звать на помощь, хотя она ни капельки не сомневалась, что стоило бы ей закричать, завопить, позвать на помощь, как это сразу бы отрезвило Никиту и остановило бы его, он-то знал прекрасно, что не все соседи ушли на работу и крик прекрасно услышат и, если и не прибегут на помощь из-за трусости, то в свидетели пойдут очень охотно, каждый из них не упустит случая покрасоваться в суде, тем более что это для них будет совершенно безопасно.
Никита потом и сам себе не смог объяснить, что это вдруг на него нашло.
Деле попалась под руку лежащая на столе массивная чугунная пепельница, из-за своей небольшой стоимости счастливо избежавшая конфискации, а может, из-за своего вида, она была сделана головой черта с рогами и бородкой, и она, скорее машинально, чем сознательно, схватила пепельницу и что было силы стукнула ею по голове Никите.
Эффект был просто потрясающим, ошеломительным. Никита рухнул на пол как подкошенный, с таким жутким грохотом, а Деля, как завороженная, смотрела, не отрывая глаз, как из его головы медленно, с трудом пробивая себе дорогу в густых волосах шевелюры Никиты, сочится алая, почти черная кровь, и капли, стекая по его лбу, падают на пол, постепенно образуя небольшую лужицу.
Ненависти к Никите Деля не испытывала совсем. Даже обиды, от которой ручьем по лицу льются слезы. Просто что-то сгорело в сердце, но пепел не бился об сердце подобно «пеплу Клааса», а, видно, незаметно и невидимо разлетелся по свету, оставив в сердце огромную «черную дыру», которая в космосе способна уничтожить, всосав в себя, и яркую звезду, и планету.
Деля быстро натянула на себя платье, кое-как привела себя в порядок и собралась уйти, но что-то удерживало ее, мешало это сделать. Она не знала: жив ли Никита, или она убила его. Она боялась дотронуться до него. Он лежал безо всякого движения, словно убитый, но для того, чтобы узнать, дышит он или нет, — нужно было заставить себя приблизиться к нему, а на это мужества не хватало. Поэтому она стояла просто и ждала. И только когда Никита чуть слышно застонал и двинул рукой, Деля, словно очнувшись от наваждения, бросилась ко входной двери и, провозившись с замком минуты три, хотя ключ торчал в другом замке, чуть ниже, и требовалось только повернуть его, наконец заметила ключ и поняла, как ей выбраться из квартиры-ловушки, открыла дверь и выбежала в коридор, а затем на улицу, дав себе зарок на всю жизнь: никогда не оставаться наедине с мужчиной, как бы хорошо она к нему ни относилась. Деля поняла, что, очевидно, она относится к тому типу женщин, которые мгновенно могут довести представителя другого пола до действий, стоящих за рамками закона, вне предела рассудка и разума.
25
Сарвар каждое утро был вынужден завтракать вместе с отцом и Соней. Обедал он без них и ужинать умудрялся в гордом одиночестве, но за завтраком был обречен смотреть, как отец торопливо, словно, до сих пор боялся, что вот-вот отнимут у него пищу, заглатывал, подобно удаву, содержимое тарелки, как судорожно дергался его кадык на тощей шее, как жадно рвали оставшиеся зубы хлеб, как губами всасывал со свистом горячий чай или кофе. От хороших манер в лагерях смерти отучают быстро.
Ослабленная было детская ненависть сына «врага народа» быстро перешла в глухое раздражение, когда все не так, все не нравится. Но теперь вернулась ненависть. Причем детского в ней уже не было ни капли.
И каждый завтрак с ненавистным ему человеком, когда каждый почти кусок застревал в горле, становился все более и более невыносимым. Как только Сарвар просыпался, мысль о неизбежности общения с отцом за завтраком приводила его в бешенство и отравляла весь последующий день.
А отец опять обзавелся друзьями. Вернулись в привычный круг общения некоторые из его старых друзей, те, которые не верили в его виновность, но побоялись заступиться за него, зная, что не только не помогут ему своим заступничеством, но и поставят свои хрупкие шеи под топор репрессий. Другие, новые друзья, были из той же категории, что и отец: признанные «перевоспитавшимися» и отпущенные на свободу под «честное слово», что бороться с советской властью они не будут и зарекаются плести заговоры и интриги, ни-ни!
Почти каждый день они тянулись «на огонек» в эту почти нищую квартиру, да и не квартира это была, комната с верандой, но где богатство общения с умным человеком заменяло им все материальные блага на свете.
Сарвар в таких случаях уходил из дома либо в кино, либо к кому-нибудь из приятелей, либо просто бродил по улицам, изредка заходя погреться в кебабную, хинкальную или шашлычную, где так вкусно пахло, что можно было если не насытиться, то обмануть голод такими вкусными запахами, а придя домой, с аппетитом съесть кусок черного хлеба с брынзой и запить еду кружкой молока.
Но после того как Сарвар разошелся с Илюшей во взглядах на жизнь, а родители Игоря и Арсена пресекли частые визиты непрошеного гостя, а в семье Мешади ему дали понять, что смотрят на него как на вторжение раба в покои господ, у него остался лишь один Никита, находившийся почти в таком же положении изгоя, но и Никита не мог Сарвару уделять много времени, его все чаще и чаще стали посылать с заданиями в разные места, где бывало много народу, чтобы затем он написал подробный отчет.
Но именно Никита натолкнул Сарвара, своего свежеиспеченного «друга», на очень интересную мысль:
«Почему бы тебе не послушать, о чем ведут разговоры эти люди с твоим отцом? Должно быть, это интересно. Пойми, сейчас в мире бушует война. А войска наших союзников, рабочей Германии, бьют наших империалистических врагов. Красные флаги будут скоро развеваться над всей Европой. А затем придет черед Азии, Африки и Америки».
«Есть еще Австралия!» — подковырнул Никиту Сарвар.
«Ну, ее завоевывать будут уже наши дети!» — не понял подковырки Никита.
Эта мысль трансформировалась в идею. А идеи Сарвар уважал и старался непременно проводить в жизнь.
И он стал все вечера проводить дома. У него появилась цель, для которой, по его мнению, все средства были хороши.
Первоначально его побаивались, разговоры были не откровенными и не свободными, замкнутость и скованность, выработанные годами осторожности и страха, проявляли себя уже автоматически, независимо от их желания, перед каждым чужаком, пусть этот чужак и сын хозяина дома, души общества.
И не зря боялись. Вернее, зря приняли чужака и постепенно перестали его опасаться. Сарвар завел себе толстую тетрадь, куда записывал еженощно содержание вечерних и дневных бесед, если это происходило в воскресенье, аккуратно отмечая число, время, а главное, кто что сказал: кто рассказывал о голоде в лагерях, кто об издевательствах охранников, кто о запланированных убийствах и расстрелах. Все эти разговоры Сарвар слышал и раньше, но мельком, обрывками, поэтому они ему и казались незначительными, мало ли что бывает на свете, плохие люди везде бывают. Записывать он их записывал, но все это ему казалось малопригодным для той цели, которую он перед собой поставил.
И Сарвар выжидал.
В тот день разговор начался вроде бы с пустяка. Мелик-Паша поинтересовался у отца Сарвара:
— Анвар, долго еще тебя будут держать в вахтерах? Ты же высококвалифицированный специалист.
Отец Сарвара рассмеялся и достал газету, всю испещренную карандашными пометками. Сарвар, привлеченный этими отметками, уже просмотрел всю газету, но ничего криминального в ней не нашел, старая газета за март прошлого года. А карандашными пометками был усеян опубликованный отчетный доклад Сталина на восемнадцатом съезде партии о работе ЦК ВКП(б) от десятого марта 1939 года.