Страница 89 из 112
— Ну что? Опять очередное представление? — глянула на него Златина.
— Придется ехать домой. Это все–таки инфаркт…
— А мне что, здесь остаться? Или тебя сопровождать, а то какое же представление без зрителей?
Владислав молча принялся одеваться. Долго не мог завязать непослушными руками галстук, где па самом видном месте вдруг обнаружилось масляное пятно. Перевязал галстук, пятно опять оказалось на том же месте.
— Когда ты едешь?
— Через полчаса. Первый пароход — в два пятнадцать.
— Я тоже соберу вещи, но поеду позже. Давай попрощаемся…
— Зачем?
Пятно на галстуке было такое темное, словно это место прожгли сигаретой.
Златина нагнулась, бросая платья в чемодан — расплывающиеся от слез, платья походили на куски смываемого волной берега, на разноцветные комья, поросшие травами и мхом, что, отрываясь от него, исчезают в морской глубине…
В этот вечер и встретил ее впервые Мартин. Она стояла на пристани одна, позади виднелся залив, покрытый жирными пятнами мазута.
— Дождь пошел, — сказала Златина. Она стояла спиной к окну и уловила посверкивание дождевых капель в зеркале, висевшем на противоположной стене. — Сейчас услышим оркестр консервных банок.
— Черепицу бы нужно сменить… — печально улыбнулась артистка.
— Поздно. Балки сгнили, крыша еле держится.
Шум дождя усиливался. Разводы в чашке гостьи, сулившие любовь, размывались от влажного шелеста капель, коричневая муть стекала на дно, и Ангелина Русанова, еще на лестнице раскрыв зонт, спускалась под бетонными сводами, пропитанными влагой, спускалась в своем слишком узком платье навстречу стуку дождя…
Ночью ветер забился о крышу и так сильно загремел консервной банкой на балконе, что Златина готова была распахнуть окно и крикнуть: «Перестань же наконец и убирайся к черту!» Видно испуганный ее невысказанной угрозой, ветер стих, прошелся на цыпочках по крыше, словно обдумывая очередную проделку, и через минуту снова загудел с другой стороны улицы. Там заполоскалось неснятое с веревки белье — оно хлопало так долго и звонко, словно проснувшиеся жители всего квартала вышли на балконы приветствовать ветер и рукоплещут его проказам.
Настойчивый телефонный звонок заставил Златину взять трубку… Пластмасса холодила руку, слышалась тихая музыка (явно тот, кто звонил, тоже страдал бессонницей), но трубка молчала. Слышалось только чье–то хриплое астматическое дыхание.
Златина, уловив гулкое эхо этого дыхания по всей квартире, зажгла лампу и с опаской огляделась. Все вокруг нее было на своих местах — сонное, ленивое… Она нервно бросила трубку и улеглась. Через минуту телефон зазвонил снова. Златина укрылась с головой, но пронзительный звонок проникал и под одеяло, еще более неприятный оттого, что его дребезжание тупо отдавалось у нее в висках. Она уже было собралась вскочить и прокричать в трубку что–то злое и обидное, как вдруг в аппарате брякнуло, словно на каменный пол уронили ложку, и он онемел до утра.
Златина прислушивалась к шагам ветра по крыше — они были выжидательны, как чужое дыхание в телефон–ной трубке, — и гадала, кто мог ей звонить в такой поздний час. Может, Мартин, которого она обидела вчера вечером, проверял, пришла ли она домой или осталась ночевать у незнакомых ему людей? Нет, это на него не похоже. Он человек самолюбивый. Обиды вызывают у него злость, но он умеет сдерживаться. Зарылся, наверно, в тома своих классиков, чьи лысины сверкают с тисненных золотом переплетов. Видения окружают его, остывший кофе кажется несказанно вкусным, и он облегченно вздыхает, словно ступив на твердую землю после утомительного плавания. Волны били ему в лицо, пучина грозила его поглотить, но теперь он стоит на песке и счищает с себя водоросли.
Чтение всегда возвращало душевное равновесие Переводчику…
В молодые годы он легче переносил все невзгоды и трудности. Библиотечные полки крепостными стенами ограждали его. Егце живы были родители. Их голоса, которые потом можно будет уловить лигнь в поскрипывании мебели, еще слышались на кухне, и, как в далеком детстве, ему казалось, что на свете нет ни одиночества, ни равнодушия, «ни неприятностей. Теперь волосы его поредели — те самые волосы, которые он раньше расчесывал в темноте перед зеркалом, любуясь, как по гребенке пробегают искры. Здоровье его расшатывалось (как больной зуб наверху слева), и он понимал, что его крепости из книг — не такая уж надежная защита. Мартин работал с прежним упорством, стараясь удержаться в седле. Лошадь трусила, покачивая боками, ускоряла шаг, погоняемая окриками, но ездок чувствовал, что в ее поступи уже нет прежней твердости. И тогда Мартина тянуло увидеть кого–ггибудь из друзей…
Но обычно получалось, что его друзья, в общем милые и добрые люди, заняты. И тут Переводчик, для которого книги были радостью, ощущал вокруг себя пустоту — словно под плотными переплетами томов были не строки его любимых песен и баллад, набранные густо, как отпечатки птичьих лапок на снегу балкона, а огромная белая пустыня без следа человеческой мысли.
Златина встала убрать консервную банку, которая невыносимо бренчала, катаясь по балкону. «Это Владислав пошел к матери поужинать и вздумал позвонить, — решила вдруг она. — Кто еще способен, подняв среди ночи человека с постели, молчать в трубку…»
Уж не искорка ли неугасшей любви побуждала его набирать по ночам ее номер и слушать, как в мембране бьется ее сонный голос? Нет, он давно охладел к ней, возможно, даже ненавидел ее, но не выражал открыто своих чувств (как это делал бы любой другой, менее скрытный человек, если он обижен), а прикрывал неприязнь холодной любезностью, улыбкой, готовностью услужить, даже помочь в трудный момент. Вряд ли он хотел вернуть прежнее чувство Златины, нет, он рассчитывал каждый свой жест, как фехтовальщик, чуть приседая, рассчитывает свой удар по противнику, чье лицо скрыто под маской достоинства и неуязвимости.
Ко дню рождения Златины Владислав всегда покупал дорогой подарок и преподносил его не когда она была дома одна, а вечером, в присутствии гостей. Он медленно стягивал мягкие бежевые перчатки, кланялся, не сгибая плотно сдвинутых коленей, целовал Златину в щеку (она ощущала прикосновение не его губ, а тонкого холодного носа) и, оставляя пакет на столе, просил извинить его за то, что срочная работа не позволяет ему посидеть с ними подольше…
Он не сомневался, что гости захотят узнать, что же он подарил. Златина развернет пакет. Рука ее погрузится в бумагу, нащупает шкурку куницы и синюю коробочку, где лежит изящный браслет.
Подняв воротник пальто, чтобы снежинки не щекотали ему шею, Владислав шагал по улице, воображая, с каким любопытством гости рассматривают его подарок. Даже новый друг Златины — Переводчик (что она в нем нашла?) близоруко наклоняется, проводит пальцем по меху и с уверенностью специалиста заявляет: «Великолепно!» Потом произнесет строчку какого–нибудь стихотворения вроде: «Улыбка ее куницей мелькнула меж дерев…» и возьмется за свою рюмку. А остальные обсужда–ют подарок. Любуются браслетом, уговаривают Златину надеть, она не соглашается — не любит украшений — и предлагает тост. Гости пьют, едят, но разговор продолжает вертеться вокруг щедрого подарка Владислава.
Он добился своей цели. Скромный подарок Мартина лежит в углу. Переводчику становится неудобно: неужели ко дню рождения Златины он не мог подарить ничего, кроме альбома с репродукциями импрессионистов и еще какой–то безделицы? Владиславу достаточно того, что он заставил соперника почувствовать себя униженным. И еще одного добился он своим поздним визитом. Когда Златина вместе с Переводчиком уходят на кухню за новыми блюдами, гости обмениваются многозначительными взглядами, в которых читается молчаливый укор легкомыслию Златины, огорчившей своим безразличием (и не только им) такого великодушного человека, как Владислав, ведь вместо того, чтобы относиться к ней плохо, хотя у него для этого есть все основания, он проявляет такое трогательное благородство.