Прощай, Акрополь!

Шарик подпрыгивал, стекла звенели, кошка испуганно скребла когтями дверь, а Мартин видел перед собою длиннополые шинели стрелочников, их руки, помахивающие линялыми флажками, и ощущал, как вокруг упоительно пахнет шпалами и чем–то еще, а чем — он поймет лишь спустя многие годы, когда сядет у окна в вагоне третьего класса.

Потушили свет, легли спать, но Мартин не расставался со своим свистком. Сунул его под одеяло, зажал в ладошке, и, когда он касался губами тонкой, как прижмуренный кошачий глаз, щелочки, пробковый шарик чуть слышно откликался, словно из крана падала капелька.

Однажды Мартин вышел на улицу поглядеть на снежную бабу, а придя домой, обнаружил, что свисток исчез. Вывернул все карманы, обшарил все углы в комнате, перерыл все ящики в столах, заглядывал под кровать, но нигде не нашел его. Он обыскал весь двор, свистка не было, да и как найдешь махонький свисток, когда снегом завалило даже телегу (виден был только кончик поднятого к небу дышла), а от колодца виднеется один ворот, похожий на большое белое веретено. Заливаясь слезами, Мартин бродил по двору…

Он вернулся домой только вечером — мокрый, в полном отчаянии. Мать согрела ему чаю и долго смеялась, узнав, из–за какого пустяка убивается ее мальчик. Поставив к печке насквозь промокшие ботинки, она обещала, что завтра же утром купит ему паровозик, который ходит по рельсам, и пластилин ему купит — лепить домики и человечков. А он думал про свой свисток. Зубы его стучали о край фарфоровой чашки с чаем (жар уже начинался), курица, которую варила мать, противно пахла мокрыми перьями и куриным пометом, а от язычков пламени в очаге веяло холодом, словно это были картонные обрезки со вставленной позади них, как в электрическом камине, красной лампочкой.

Услышав, как стучат о чашку зубы Мартина, мать приложила руку к его лбу и чуть не вскрикнула. Лоб пылал.

Началась долгая болезнь.

Дни, хотя и были однообразными и противно–белыми от снега, все же проходили быстрее, потому что с утра до вечера у его постели сидела мать с тарелочкой сладостей, горчивших во рту, и рассказывала сказки. Но ночи тянулись бесконечно. Он лежал без сна и слушал, как в темноте потрескивает жесть остывающей печки, как на чердаке крадется кошка, как отец с матерью что–то нежно шепчут друг другу на соседней кровати. Когда Мартин погружался в дремоту, ему снова мерещились рельсы и громадные туловища паровозов. Стрелочник, подаривший отцу свисток, помахивал вагонам коротеньким флажком, но они не подчинялись ему, потому что не слышно было свистка. Вагоны то стояли неподвижные, как слоны, то, рассерженные надоедливым помахиваньем флажка, вдруг катились на стрелочника.

Мартин приподнимался, тянулся за свистком, чтобы спасти своим резким свистом человека в черной шинели, но мальчишеские руки не нашаривали под одеялом ничего, кроме сна — мягкого и липкого, как сажа, которую по утрам мать вытряхивала на снег из черной печной трубы.

Гостиница, в которую их поместили, выходила на шумную улицу. Поток машин не прекращался ни на миг. За тяжелыми грузовиками двигались вереницы машин с туристами — проносились длинные лимузины с зеленоватыми стеклами, как аквариумы, в которых мелькали женские руки, похожие на рыб, мчались по асфальту запыленные малолитражки, где вплотную друг к другу сидели длинноволосые молодые люди, отправившиеся из Англии или Швеции в страну Гомера.

Утомленный долгой дорогой, Мартин надеялся, что ночью этот шум утихнет и тогда он сможет хоть немного поспать. Но грохот нарастал, и стакан на ночном столике начал подрагивать, словно усилились толчки далекого землетрясения.

Мартин вышел на балкон покурить.

На противоположной стороне улицы выстроились в ряд магазинчики. Одни занимали полуподвальные этажи зданий с лепными украшениями по фасаду, построенных, вероятно, в начале века; другие помещались в деревянных строениях, где по стенам были развешаны старые велосипеды и стершиеся автомобильные шины. Он обернулся к улице, проходившей с южной стороны гостиницы. Там тоже светились витрины магазинчиков, заваленных шестеренками, автомобильными фарами, полуосями и щитками. В нескольких шагах от магистрали — бара. холка. Музей пройденных дорог, пережитых волнений. И над всей этой рухлядью, в которой некогда билось неукротимое сердце моторов, возвышался обруч пластмассового руля — ореол вокруг головы Вечного путника.

А Вечный путник тащился сейчас к гостинице, где после жаркого дня его ждал холодный душ, или искал свободное местечко в летнем ресторанчике, где хруст песка под ногами официантов и обглоданные рыбьи скелеты на грязных тарелках.

Под балконом, где стоял Мартин, проносились машины. Плескалось в моторах масло, ярко светили фары, свистел ветер. Магазинчики с ржавыми шестеренками казались выдумкой. И тот смешной велосипед, висящий на стене, тоже казался выдумкой. Истинным был лишь пластмассовый обруч на сгене — ореол Вечного путника…

Утром, снова увидев старый велосипед, Мартин вспомнил, как позавчера перед самым отходом автобуса он заметил среди провожающих своего сына, которому теперь было уже десять лет. Мальчик озирался, стараясь отыскать просвет между локтями и плечами провожавших.

С трудом пробравшись по проходу, заставленному чемоданами, Мартин вышел из автобуса. Сын не заметил его, и он тронул мальчика за плечо. Тот обернулся, сдержанно улыбаясь, протянул руку и, глянув светлыми, какими–то золотистыми глазами, тонувшими в длинных ресницах («Совсем как у матери», — подумал Мартин), сказал:

— Мама велела передать, чтобы ты не забыл купить мне велосипед…

— Куплю и без ее напоминаний! — холодно сказал Мартип. — А ты–то сам что хочешь, чтобы я тебе привез, — футбольный мяч или комплект заводных автомобилей?

Он наклонился к сыну и почувствовал, как жесткий ежик его волос кольнул ему подбородок. Мальчик отстранился, словно испугавшись его прикосновения.

— Ничего… Мама сказала только про велосипед.

Шофер уже сидел за рулем, посматривая на часы. Рокочущая громада была готова рвануться с места. Мартин, не зная, что еще сказать сыну, обнял его. Плотная толпа провожающих мешала ему нагнуться, и он прижал лицо мальчика к металлической пряжке своего плаща. Тот, наверно, оцарапался, потому что, когда автобус заворачивал, выезжая на главную улицу, Мартин заметил, что сын трет лицо рукой. Вряд ли мальчик плакал из–за него, как, может, плакал бы на его месте любой другой ребенок, провожая отца в такой далекий путь. И действительно, мальчик задержался у витрины (вероятно, разглядывал царапину) и побежал к трамвайной остановке.

Автобус выезжал из города. Мелькали дворы вокруг домишек, сквозь мокрые простыни просвечивали руки женщин, развешивавших выстиранное утром белье, у овощного магазина сгружали ящики. Мартин ни на что не обращал внимания. Он думал о сыне-.

Трамвай давно отвез его до нужной остановки. Поиграв немного с мальчишками во дворе, он заторопился домой; мать спросила, что он сказал отцу и что тот ответил, и ушла в парикмахерскую, а мальчик остался дома один, смотрит в окно и думает больше о велосипеде, чем об уехавшем человеке, с которым виделся всего два–три раза в жизни…

Склонявшиеся над дорогой деревья царапали стекла автобуса, заслоняли дома, заслоняли и образ мальчика, возникший в памяти Мартина. Но этот образ, подобно серебристому пузырьку, подталкиваемому рыбкой, снова всплывал над другими его мыслями.

Мартин вспоминал свою первую встречу с сыном. Тогда мальчику еще не было двух лет. Его мать, с которой Мартин разошелся прошлой весной, обещала привести его к пруду в городском парке. Мартин прождал целый час и, расстроенный, ушел, поклявшись в душе никогда больше не звонить и не договариваться о встрече. Уже из окна трамвая, со скрипом тащившегося между домами, он увидел свою бывшую жену. Она вела за руку мальчика с длинными до плеч, завивающимися на концах волосами. Если бы не коротенькие болтавшиеся на нем штанишки, в которых он шагал с неловким и важным видом, Мартин принял бы его за девочку. Он соскочил с трамвая на первой же остановке, но пока вернулся в парк (ему никак не удавалось проскочить между мчавшимися по мостовой машинами иностранной делегации), пока пробрался сквозь толпу, их уже не было на условленном месте.