Страница 13 из 112
Накрахмаленный воротничок так никогда и не коснулся короткой шеи Магдалены. Она так и осталась жить дома, слушать надрывный кашель отца, стирать его залатанную одежду, брезгливо отворачиваясь от вонючего корыта, стряпать обеды; в полдень, усадив старика на скамью перед домом, она бежала в огород, чтобы разрыхлить землю на грядах с помидорами и набить колючками кротовые норы — кроты грызли корни перца. Вечером, когда она возвращалась, в доме было пусто — мать еще не вернулась из монастыря, а отец, как всегда, сидел на скамейке, постукивал тростью и не догадывался, что давно пора домой. Она хватала его под руку и тащила к воротам, а он заплетался ногами и чуть не падал; протащив отца через двор, она вталкивала его на порог и захлопывала за собой дверь.
Наступала долгая ночь. Старик время от времени стонал в измятой постели и смотрел в потолок, где ему была знакома каждая трещинка, каждая соломинка, попавшая в штукатурку, каждая паутинка, и ждал утра.
А Магдалена поскрипывала кроватью в другой комнате. «Не спит… Видно, обо мне тревожится», — думал Американец, прислушиваясь (болезнь особенно обострила его слух). Он слышал, как дочь надевает туфли и, шлепая задниками, выходит на улицу. Ее подолгу не было, потом она возвращалась и, заперев входную дверь на щеколду, начинала раздеваться. Он различал каждый звук: вот девушка снимает блузку, вот расстегивает молнию на юбке, и грубая ткань с легким шуршаньем соскальзывает с бедер… Накопец, подпрыгнув, Магдалена всей тяжестью падала на кровать — ей было радостно, — железная сетка звенела еще мгновение, а затем все стихало…
В это время в нашем селе появился курсант военного училища, родственник Филонки. Он приехал потому, что его родное село затопил, разлившись, Дунай, и теперь в доме свободно плавали сомы, огромные, как кросна.
Курсант ходил по улицам, стройный, подтянутый, плавно покачивая плечами. Форма сидела на нем ладно, чистая, отутюженная, хорошо пригнанная, а сапоги скрипели. Вокруг гостя распространялся запах гуталина и дубленой кожи. Филонка по целым дням держала его при себе в мастерской и, распутывая забившиеся в челнок нитки, рассказывала деревенские истории, которые его совсем не интересовали. Она заставляла братца вытаскивать наметку из платьев и юбок, лежавших на лавке под окном, чистить и смазывать старую швейную машину, всю покрытую пушистыми серыми ворсинками.
Как–то в мастерскую пришла Магдалена, она принесла завернутый в газету кусок ситца. Филонка познакомила ее со своим гостем. Курсант, щелкнув каблуками, поклонился и пожал девушке руку. Он чувствовал себя неловко оттого, что куртка его облеплена нитками.
Когда Магдалена ушла (в окно было видно, как она энергично шагает и ее высокая грудь колышется под блузкой) гость сказал: «Люблю маленьких, пухленьких женщин…» — и многозначительно потер подбородок.
В тот же вечер он встретился с Магдаленой. Они допоздна гуляли по темным улицам. Он держал девушку под руку и понимал, что нравится ей, — сначала она вроде бы противилась и обиженно вырывала руку (он знал, что все женщины с этого начинают), а потом подчинилась. Когда он обнял ее, она затихла, прислушиваясь, как скрипит его ремень. Курсант повел ее за околицу — там они могли остаться одни и предаться ласкам. Над их головами шумели кроны старых орехов, заслоняя собою небо, и было слышно, как темные листья сцеживают на землю крупные капли иссякшего дождя.
Но Магдалена сказала:
— Здесь мокро, пошли обратно… Если не хочешь спать, можно зайти ко мне… Дома никого нет.
А я в тот вечер сидел на пороге шалаша и смотрел в костер. Ветер раздувал огонь в угасающей лозе, ее стебли серели, как куриные кости, и на мое лицо садились серебристые хлопья пепла. Я думал о Магдалене, и мне казалось, что тепло костра и свет звезд — в августе они теплые и прозрачные — таят в себе ласку ее тела. Лесной Царь готовился ко сну. Уже лежа, он плечом разравнивал солому, устилавшую пол шалаша, и его ступни, перед тем как спрятаться под рваное одеяло, радовались последнему теплу засыпающего костра. Я смотрел на тропу, она обрывалась в двух шагах — лишь на столько хватало света костра. Дальше был сплошной мрак и песня сверчков — нескончаемый скрежет железа о железо. Я думал о субботе, когда я наконец сяду на скамейку перед домом Магдалены и, услыхав, как она подкрадывается, сделаю вид, что ничего не вижу и не слышу, а Магдалена закроет мне глаза ладонями и скажет: «Угадай, кто!»
Я не знал, что в этот самый час, когда Лесной Царь отходил ко сну (он надвинул на глаза фуражку, в ее козырьке всегда отражалось небо), незнакомый мне мужчина вешает фуражку на один из оловянных шаров, украшающих спинку кровати в доме Магдалены. Вот он расстегнул солдатский ремень и, не разуваясь (в незнакомом доме всякое может случиться), шаря в темноте руками и приседая, чтобы приглушить скрип сапог, направляется к разобранной постели, где Магдалена, сидя, стягивает блузку — белесое пятно у стены вытягивается и перемещается, — и до мужчины доносится легкий запах пота и плоти…
Через неделю вагон третьего класса, хлопая на каждом повороте незакрытой дверью в туалет, увозил курсанта все дальше и дальше от села.
Состав проносился мимо переездов, у которых, запрудив дорогу, ждали телеги — волы жмурились от яркого света проносящихся окон, — и останавливался на маленьких станциях. В вагон садились новобранцы с бритыми головами — у каждого в руке был деревянный сундучок — и крестьяне, везущие гусей с перепончатыми оранжевыми лапами; гуси наполнили вагон запахом тины и мокрых перьев.
Курсант поднял воротник, закрыл лицо отворотом шинели и попробовал было заснуть, но гусь все время копошился у него в ногах и гоготал, а когда он, укачиваемый поездом, погрузился наконец в дремоту, сидящий напротив пассажир зашелся мучительным кашлем. Курсант отогнул отворот шинели и огляделся — он увидел, что это кашляет во сне крестьянин, уже старый человек, со шрамом на лбу.
Такой же надсадный кашель он услыхал в тот вечер, когда Магдалена пригласила его к себе. Этот кашель донесся из соседней комнаты, затем раздался скрип (какой–то человек пытался встать с кровати) и стук палки.
— Кто–то идет!
— Отец. Он больной.
— Он может войти!
— Нет, он парализован…
Шаги приближались так медленно, словно больной с неимоверным трудом отрывал ноги от пола. Он услыхал, что в комнате Магдалены посторонний человек, понял, что случилось, и теперь в его постукивании было что–то жалобно–молящее и предостерегающее…
Дверь туалета хлопала, купе наполнялось едким дымом и сажей (состав пролетал через тоннель, и стук колес становился нестерпимым), гуси, загнанные под скамейку, тревожно топотали оранжевыми лапами…
В ту ночь парализованный попытался открыть дверь. Ручка–дернулась, и петли скрипнули. Курсант метнулся с постели, схватил было фуражку, но выронил ее — козырек громко щелкнул об пол.
— Подожди! — сказала Магдалена и медленно слезла с кровати.
Железная сетка скрипела, в темноте белели голые плечи.
Магдалена подошла к двери и резко рванула ее на себя.
Человек, стоявший по ту сторону, сделал несколько неверных шагов и чуть не упал.
— Входи, входи! — сказала, поджав губы, Магдалена. — Подслушиваешь? Следишь? Что я вам? Долго еще будете измываться? Все у меня отняли, растоптали! — Она перешла на крик. — Шляйтесь по своим монастырям, делайте что хотите, только меня оставьте в покое!..
Старик шевелился в темноте, опираясь о косяк двери.
Магдалена прошла мимо него в другую комнату и через минуту вернулась, прикрывая ладонью мерцающее прозрачное пламя свечи.
— Гляди, гляди хорошенько! — обернулась она к отцу. Пламя освещало его снизу, очерчивая измятый ворот рубашки, мясистый, словно отекший, подбородок и надбровные дуги, все остальное сливалось с темнотой. — Вот кровать… измятая, а вот и я… еще молодая… дайте же мне пожить! — Язычок пламени съеживался от ее дыхания и отбрасывал неверный свет ей на плечи. — Ну что, все видел, все узнал? Хочешь на него црсмотреть?