Страница 102 из 112
Он вспоминал о Христофоре — своем однокласснике, невысоком пареньке с таким веснушчатым лицом, что оно казалось покрытым сыпью. За эти веснушки в гимназии его прозвали Сорочье Яйцо. Когда у Мартина умер отец и ему негде было жить, Христофор, с которым они сидели на одной парте, предложил поселиться у него. Мартин перебрался к ним на недельку–другую, пока не подыщет себе комнату, но родители Христофора не отпустили его до самого конца учебного года. Пожилые люди, оба пенсионеры, они благоговели перед сыном, родившимся на пятнадцатом году их супружества, и распространяли свою любовь на всех, кого любил Христофор. Мартин ел вместе с ними, жил как равноправный член семьи, водил лошадей на водопой (те прядали ушами, пытаясь сбросить седока, но он крепко вцеплялся в гриву), а в дождливые осенние дни вместе с Христофором ходил к ним на участок сажать черешни. Учебный год подошел к концу, Мартин собрал свои пожитки, поцеловал руку матери Христофора и сел на телегу. Оборачиваясь время от времени назад, он видел прятавшийся за фруктовыми деревьями дом и маленькую фигурку старой женщины: стоит, задумавшись, на пороге, опустив сморщенные от стирки руки, а по щеке ползет слеза.
Этой дружбы Мартин не добивался, она была подарена ему. В те годы, совсем юный и неопытный, он не мог понять истинную ее цену. Окончив гимназию, он несколько раз писал Христофору, они еще раза два виделись, когда бывший однокашник Мартина, переехавший в маленький городок, приезжал в Софию — то ли в суд, то ли в больницу, — но потом, поглощенный разными повседневными заботами, Мартин совсем забыл о нем.
А теперь он думал о том, что, если доведется ему заехать в тот городок и остановиться в гостинице, Христофор, которому он не сообщит о своем приезде — то ли забыл, то ли не хотел беспокоить, — поздно вечером постучится в дверь номера, обнимет его, смущенный тем, что! только сейчас узнал о его приезде, и не успокоится до тех пор, пока Мартин не согласится переночевать у них. Перед гостиницей их будет ждать малолитражка с царапиной на заднем крыле, заклеенной черным пластырем. Когда это дребезжащее и тряское порождение современной техники примчится на другой конец городка и остановится перед трехэтажным панельным домом, Мартин ощутит аппетитный запах слоеного пирога и увидит в окне первого этажа три ребячьих рожицы, высматривающие дорогого гостя — бывшего папиного одноклассника. Его встретит сконфуженная хозяйка — руки у нее по локоть в муке, — и Мартин заметит, что ребятишки держат переведенные им книги и, шевеля губами, вспоминают только что заученные стихи, готовясь по знаку отца декламировать их перед гостем…
Мартин не сомневался, что все произойдет именно так. На рассвете его разбудит запах липового чая. Когда он, шлепая домашними тапочками, выйдет на кухню поздороваться, то увидит, что дети Христофора Сорочье Яйцо сидят рядком, болтают босыми, еще теплыми от сна ножками, а над ними наклонилась мать в теплом деревенском платке. Она заслоняет их своим крупным телом, и они, смешно склонив головенки, таращат на гостя глаза с тем же любопытством, с каким когда–то цыплята во дворе родного дома Мартина, спрятавшись под крылом у курицы, находили в перьях щелку, чтобы поглядеть на небо, где вилась незнакомая птица.
Как–то вечером Христофор неожиданно заехал к Мартину. Посидели, поболтали о том о сем. Переводчик пил вместе с другом кофе и все ждал, что, когда иссякнут воспоминания и всякие житейские пустяки, которыми гость занимал его (о том, что погреб затопляет после каждого доведя, а младший сын переболел свинкой), Христофор признается наконец, зачем он, собственно, приехал: попросить денег взаймы или пристроить кого–нибудь из ребят в соседний техникум, где директор — приятель Мартина. Однако гость не торопился высказывать свои просьбы. Такой же тщедушный и робкий, как прежде — словно его каждую секунду могут вызвать к доске отвечать урок, который он не успел выучить, — Христофор осматривал забитый книгами шкаф, интересовался, неужели Мартин прочел их все до единой…
Он собрался уходить, так ни о чем и не попросив. На пороге Мартин остановил его:
— Может, тебе чем помочь надо?
И Христофор, техник почтового отделения, с лицом, на котором среди веснушек пролегли от нелегкой жизни морщины, немного смущенно ответил:
— Нет, спасибо… Я так просто заглянул, тебя повидать… Сон нехороший приснился, я и подумал: надо съездить, узнать, как ты там…
— Ты еще веришь в сны? — улыбнулся Мартин.
— Они иногда сбываются — плохие чаще, чем хорошие… — Гость пожал ему руку и стал спускаться по лестнице.
Мартин провожал глазами удаляющиеся огоньки малолитражки и думал: «Прослышал, значит, про мои семейные неприятности и помчался за тридевять земель, чтобы навестить меня. Понял, что мне сейчас нужен близкий человек… И ни тени обиды, что я за столько лет ни разу даже не вспомнил о нем…»
В недавней дружбе тоже могут быть и искренность и самоотверженность, и все же Мартин теперь больше верил в те дружеские отношения, которые зародились между людьми в трудные для них минуты жизни: в школьные годы, когда приходилось перетаскивать кушетки и выгоревшие тюфяки с одной квартиры на другую, в армейских конюшнях, где лоснятся крупы кобыл, а от шинелей разит мочой, или в больнице, где за окном сквозь осеннюю мглу чернеет силуэт облетевшего дерева, а больному кажется, что это подошел роковой, беспощадный час, прильнул к окну и ждет…
Жизнь успела научить его, что особенно много друзей появляется тогда, когда твой пост или доброе отношение могут быть выгодно использованы. Если, например, ты пишешь повести и прежде их почти не замечали, а теперь ты вдруг в центре внимания. Появляются статьи о новых поисках в твоем творчестве, тебя приглашают на телевидение, и ты, прекрасно зная, что твоя облысевшая голова будет выглядеть на экране совсем как круглый сверкающий шар, не без гордости воссядешь под ослепительными лучами юпитеров. Осветители, стараясь как–то притушить сияние твоего темени, похожего на полную луну, готовят тебе приятную встречу с телезрителями. А телезрители сидят у себя дома: в шлепанцах, стригут ногти, готовят за детей уроки и, попивая чай или посасывая тоненький кружок лимона, бросают взгляд на экран, по которому пробегают, потрескивая, серебряные полосы, разрезающие твою голову надвое — как раз над бровями. Слушают, как ты заикаешься, потому что режиссер забрал шпаргалку («Извините, со зрителем надо общаться!»), и замечают: «Кто это придумал показывать такое занудство в субботу вечером? Ничего повеселее не нашли?»
И выключают телевизор.
Завтра, когда от тебя не будет уже никакой корысти, толпа друзей начнет редеть. И осветители уже не будут хлопотать вокруг твоей лысой макушки, потому что на экране предстанет другой автор — более фотогеничный и более уверенный в себе. И сразу несколько газет поведут разговор о его вкладе в новеллистику…
«Тогда ты сможешь оценить, — горько усмехался Мартин, — бескорыстное отношение к тебе скромного техника почтового отделения, которого гимназисты презрительно дразнили Сорочьим Яйцом. Вспомнишь его квартирку и детишек, которые, сидя рядышком, как птенцы в гнезде, не сводят восхищенного взгляда с друга своего отца. Снова увидишь перепачканные мукой руки его жены, увидишь, как она, когда все уже легли спать, раскатывает тесто для слоеного пирога. Тесто пузырится, и сквозь пузырьки просвечивают конфорки печки. А ты смотришь на все это, и на душе у тебя бесконечно тепло…»
Он забывал, что человек порой напоминает дом со множеством дверей. Стоишь перед одной из них, уверенный, что она единственная, видишь на пороге добрую, внушающую доверие улыбку. И не подозреваешь, что из–за другой, чуть приоткрытой двери выглядывают лицемерие, зависть, подхалимство. Они скрыты темной створкой, но если бы ты мог их разглядеть, то понял бы, что они очень точно повторяют черты того, кто, улыбаясь, стоит перед тобой.
Мартин, по натуре доверчивый, в молодости не замечал этой двойственности в людях. Вернее, замечал, но считал ее чем–то неестественным, и если что–то смущало его порой, то он, скорее, винил себя за чрезмерную мнительность.