Страница 15 из 56
Последнее орудие застряло в месиве бревен и стало постепенно уходить в болото. Его колеса до половины уже сидели в грязи. Все наши попытки вытащить эту махину своими силами кончались неудачами. Я догнал уходящую колонну полка, попросил помощи, но командиры отмахнулись.
– Весь полк прошел, одно орудие сами как-нибудь перетащите! У вас людей побольше, чем у нас.
Подавленный несправедливостью, я медленно возвращался назад. Глядя на утопавшее в болоте орудие, я, признаюсь, подумал: «Это, наверное, тот самый раз, когда уже ничего нельзя сделать, чтобы его спасти. Здесь может помочь только мощный трактор или огромный подъемный кран. Что может сделать здесь горстка солдат? Ничего!» Между тем командир батареи старший лейтенант Волошин, человек необычайной энергии и воли, шагнул в болото и принялся тщательно обследовать погребенный под грязью неимоверно искореженный настил дороги. Со свойственными ему шутками и прибаутками он принялся поднимать затем людей, распределять обязанности по ремонту дороги. Вспомнили, что на свете существует способ поднимания тяжестей при помощи рычага. Тут же приволокли к орудию огромное бревно и сумели приподнять немного колесо орудия, подложить под него свежие бревна. Ездовые соединили всех лошадей в одну упряжку и подцепили к орудию. Налегая на постромки, помогая всеми силами, мы с громовыми криками: «Раз-два взяли! Еще раз!» – медленно вытягивали орудие из трясины.
Едва обозначился успех в этом, казалось, безнадежном деле, как все бросились в это месиво грязи и, налегая на спицы колес, старались сделать половину или хотя бы четверть оборота колеса.
Не раз и не два принимались мы за дело, пока наконец вырвали орудие из болотной топи. Пораженные содеянным, мы молча застыли в немом изумлении. Все уже выбились из сил настолько, что не хотелось даже думать о том, что придется его тащить по крутому склону на дорогу. Но последнее как раз и оказалось самым трудным делом. Несмотря на наши отчаянные усилия, орудие, поднятое примерно на середину откоса, всякий раз сползало вниз. Обессиленные, обозленные на бесплодность затраченного нечеловеческого труда, солдаты опускались на землю. И тогда Волошин принял решение:
– Приказываю: сесть или лечь каждому на том месте, кто где находится, и отдыхать. Ездовым укрепить дополнительно постромки, вытряхнуть из переметных сум до последнего зернышка овес и подкормить лошадей. Перекур запрещаю, чтобы дыхание не сбивать, сделаем его на дороге, после того как вытащим орудие. Последний раз пойдем на штурм. Командира орудия ко мне!
Они посовещались несколько минут, и Волошин встал:
– Я за сержанта говорить не буду, а за себя скажу всем. Я буду работать на правом колесе и лягу вместо подпорки под колесо, если каждый из вас не будет работать в полную силу и вы дадите орудию еще раз сползти. Похороните меня вон на той опушке леса. А ты, Редкозубов, влепи на моей могиле из своего пистолета пулю тому, кто будет жилы свои беречь. Пусть эта дрянь будет мне вместо памятника.
Он выбрался по откосу на дорогу, отдал там распоряжения ездовым, стоявшим у своих упряжек, которые должны были помогать тащить орудие вверх, затем отошел в сторонку и стал задумчиво смотреть на опушку леса. Солдаты притихли. Они знали, что Волошин слов на ветер не бросает. Потом он спустился вниз, сел в круг отдыхавших солдат и, верный себе, отпустил порцию соленых шуток, от которых все прыснули со смеха, и заключил:
– Меня рано отпевать!
Все поднялись и подошли к орудию.
– Ну, голубушка, – поглаживая ствол гаубицы, сказал один из бойцов, – быть тебе сейчас на дороге.
Он сбросил с себя шинель, расстегнул телогрейку.
– Теперь тебе только один путь, родимая, наверх, на дорогу, – размышлял вслух другой, оглядывая со всех сторон орудие и примериваясь к месту, где ему придется стоять.
Группа солдат, скрутив несколько вожжей, сделав из них длинный канат, полезла по откосу на дорогу – их место было наверху. Каждый делал свое дело с необычайной серьезностью и основательностью, за которыми чувствовалось огромное напряжение.
Волошин поручил подавать команды старшине, определив его место наверху, на дороге. Сам занял место у колеса.
– Слушай мою команду! – раздался голос старшины. – Пошел!
Ездовые стеганули упряжки расположившихся на дороге лошадей, и гаубица, сопровождаемая возгласами: «Раз-два – взяли! Еще раз взяли! Пошел! Пошел!», стала медленно подниматься вверх по откосу. Волошин, приложив грудь к железному ободу колеса, подтягивал руками к животу нижние спицы колеса. Я видел только его. Орудие было облеплено человеческими телами, которые подпирали махину весом в две с половиной тонны, толкали ее настойчиво вверх. Я пристроился к станине и, упираясь в заранее приготовленные на откосе ямки, до боли в животе вкладывал всю свою силу. Было во всех этих усилиях что-то яростное и страшное. Не обошлось, конечно, без отчаянных ругательств, топилось человеческое бессилие, и слышалась твердая решимость людей совершить невозможное. Лошади, царапая копытами почти ледяное покрытие дороги, укатанное прошедшими батареями, падали. У меня от перенапряжения закружилась голова, и перед глазами появились разноцветные круги, сквозь которые с трудом угадывались знакомые лица. Думал только об одном: «Здесь надо выложить свои силы до конца». Уже рядом раздавался голос старшины:
– Еще два метра осталось. Раз-два – взяли! Еще разик! Еще раз!
Наконец, колеса орудия оказались на дороге. Последним усилием мы откатили его от края, и окончательно изможденные, все рухнули, словно подкошенные, на дорогу. Лошади там свалились прежде нас. Опутанные постромками, они изредка, с хрипом подергивались. Люди лежали молча, не было сил сказать несколько слов. Многие держались за животы. Меня сильно тошнило. Не было такой силы, которая могла бы заставить каждого из нас в этот момент подняться. Каждый израсходовал последнюю кроху мускульной энергии. Рядом со мной несколько солдат лежали на спинах, разбросав руки в стороны, безмолвно смотрели в небо. Кто-то повернулся на бок и тупо уставился в болото, находившееся далеко внизу. Я, немного полежав, повернулся, осел на колени, упираясь головой в дорогу, – на последних метрах меня схватили судороги, усилились рези в животе.
– Что мы совершили! Что мы сотворили!.. – тихо бормотал командир злополучного орудия.
Старшина суетливо ходил между людей и лошадей, изредка наклонялся, трогал кого-то за плечо и растерянно ободрял.
– Братцы! Вы живы? Я сейчас только до саней добегу за сухарями. Братцы!! Да что же это такое! Да разве мы ее втащили? Вовек не забуду эту минуту! Братцы! Я сейчас! Сейчас вас поднимать буду…
Он притащил из своих запасов несколько сухарей, совал каждому по кусочку в рот. Кое у кого от нервного перенапряжения появились слезы. Прошло несколько минут, прежде чем начало проходить наше оцепенение. Люди с трудом отрывались от земли и, поднимаясь на ноги, направляли свой взор прежде всего туда, где несколько минут назад утопала в болоте гаубица.
Каждый плюнул на это место.
– Навечно запомню это место. Если останусь жив, сюда буду приезжать.
– Большей трудности нам не видать вовек.
– Теперь легче воевать будет.
Волошин, пошатываясь на ногах, подходил к каждому, клал руку на плечо, смотрел пристально в глаза солдату, словно узнавая его впервые, и повторял одну и ту же фразу:
– Спасибо, браток!
– Спасибо, браток! Никогда не забуду!
– Ладно! Чего уж теперь орать-то?.. Надо лошадей скорей поднимать, а то застынут.
Все стали поднимать на ноги лошадей, нежно трогали их головы, смотрели в их удивленные, широко раскрытые глаза, обращали к ним всевозможные слова нежности.
– Вставай, родная! Вставай! – колдовал у коренной ездовой. – Нам тоже досталось.
Он совал ей в рот свернутый жгутик сена, припрятанного когда-то на этот самый случай в дальнем уголке зарядного ящика. Вскоре наша батарея двинулась догонять колонну полка.
Сейчас, спустя много лет, когда мне задают вопрос, что больше всего запомнилось на войне, я вспоминаю этот случай, как мы тащили орудие из болота на дорогу.