Страница 18 из 22
Тимофей Фроскин, будучи хроническим алкоголиком, уже не спал с самого раннего утра, мучимый жаждой, головной болью и остальными похмельными синдромами. Когда он стал стучать в дверь и требовать воды, а на его стуки никто не отозвался, в нем невольно начал расти невольный страх. Когда, наконец, дверь в камеру распахнулась, как вдруг вместо надзирателя в камеру неожиданно вбежали два полицейских и без каких‑либо объяснений, скрутив ему руки, куда‑то поволокли. Страх еще сильнее сжал сердце, когда его вывели на улицу и посадили в экипаж между двух конвойных. Он попытался с ними заговорить, но вместо этого один из полицейских ткнул ему под ребра стволом револьвером и предупредил, что при малейшей попытке к бегству он будет стрелять. От этого предупреждения руки у убийцы затряслись, а на лбу выступил холодный пот.
— Ради бога, скажите: куда вы меня везете?
— На казнь, — негромко сказал второй полицейский и засмеялся.
Убийца побледнел. В висках застучали молоточки. Мысли заметались подобно стае воронья, но спустя какое‑то время он сообразил, что это была только злая шутка и уже начал успокаиваться, как вдруг увидел, что пролетки свернули к складам, к месту убийства. Тут грубая шутка конвоира приобрела в его голове особый смысл, а стоило пролетке остановиться на том самом пустыре, где он увидел полицейских, стоящих около тайника с ножом, его мозг просто взорвался. Он попытался вырваться из рук конвойных, а когда не удалось, громко с надрывом закричал: — Суки!! Иуды!! Продали!! Петька, тварь!! Паскуда!! Нет!! Один не пойду на каторгу!! Все!! Все ответят!!
Его исповедь длилась не более пятнадцати минут, после чего он сел на землю и заплакал.
Об этом мне рассказал сияющий Волошин, вернувшийся после своего эксперимента в участок. Поинтересовавшись сроками, которые они получат, я был несколько удивлен, когда узнал, что убийце грозит срок до семи — восьми лет каторжных работ, а его братьям дадут вполовину меньше, как соучастникам.
"Мягкие, однако, законы в Российской империи".
Вернувшись в гостиницу, я обрадовал этой новостью Алексея. Мальчишка сначала прыгал от радости от того, что Фроскины навсегда исчезли из его жизни, а затем вдруг остановился и присел на краешек стула с унылым видом.
— Эй! Что опять с тобой? — решил я поинтересоваться его столь резким переходом настроения.
— Ничего, дяденька.
— Говори.
— Теперь я вам не нужен, да?
— А, вот ты о чем! Гм. Да живи пока, а там посмотрим.
Лицо мальчишки сразу просветлело.
— Слушай, Алексей, а где твои родители?
— Мамка умерла. Еще два года тому назад. Отец… на каторге, — голос его звучал глухо и тоскливо.
— Вот оно как! За что?
Паренек отвернул лицо и стал смотреть куда‑то вбок.
— За… убийство.
— Не бойся. Сын за отца не ответчик. Как жили, так и будем жить дальше.
Парнишка поднял на меня, блестевшие от подступающих слез, глаза, глядя на меня с каким‑то обожанием. Возникшее внутри меня чувство неловкости, заставило меня буркнуть: — Хватит сырость разводить. Думай лучше, куда обедать пойдем.
Парнишка проглотил комок, стоящий в горле и, наконец, сдавленным голосом сказал:
— Спасибо вам за все, дяденька.
— Пожалуйста, племянничек, — съязвил я в ответ, потом подумал и добавил. — Завтра встречаюсь со своей сестрой, не хочешь составить компанию?
— Даже не знаю, дяденька. Может, я все же лучше дома посижу? На утреню схожу, матери свечку поставлю.
— Одно другому не мешает.
— Ну, если не стесню, то схожу.
— Договорились.
Церковь явно требовала хорошего ремонта. Сквозь облупившуюся штукатурку стен проглядывал кирпич, а многочисленная ржавчина, как видно, уже не один год ела металлическую ограду. На мощеном камнем дворе кое — где пробилась трава пополам с сорняками. Из‑за церкви выглядывал старый деревянный дом с зеленой крышей и прислонившейся к нему неровно сложенной поленницей дров. Посреди двора непонятно зачем стояла телега с запряженной в нее лошадью. Та стояла, грустно опустив голову, и изредка помахивала хвостом.
Быстро оббежав глазами грустно — унылую картину, я прошел через ворота во двор.
"Что тут скажешь! Окраина. Фабричный район".
Подойдя к церкви, снял шляпу, перекрестился, после чего мы вошли в приоткрытую дверь. Несмотря на то, что было воскресение, народа, было немного, по большей части пожилые люди. Перед ними с проповедью выступал молодой попик со строгим лицом и совсем несолидной редкой бородкой.
По окончании службы я вышел вместе с другими прихожанами во двор. Алексей, увидев крутившегося во дворе щенка, подбежал к нему. Тот встретил его веселым тявканьем, а затем стал прыгать, приглашая поиграть. Мальчишка оглянулся на меня
В его глазах читался вопрос: можно я немного поиграю? Я кивнул.
"Время есть, — лениво подумал я, глядя на игры мальчишки и щенка.
Вдруг я услышал голос у себя за спиной:
— Не видел вас раньше, сын мой. Так что вас привело ко мне?
Я повернулся к священнику. Узкоплечий, среднего роста, со спокойными и добрыми глазами, он никак не походил на осанистых и важных попов с лоснящимися физиономиями, которых мне уже немало пришлось видеть за это время.
Он отчего‑то подумал, что это его я дожидаюсь во дворе.
— Извините, отец….
— Елизарий.
— Извините меня, отец Елизарий, но у меня к вам нет вопросов. Просто мальчик так хорошо играет с собакой….
— А, это! Пусть играет. Тузик любит детей. Когда те приходят учиться, так сразу начинают с ним играть. Не оторвать. А щень и рад.
— Погодите. Вы сказали, что к вам приходят учиться дети?
— Да. Так и сказал. А что?
— Может у вас найдется место в школе для еще одного ученика?
— Да мы только рады будем с матушкой. Хотите своего сына учить наукам?
— Нет. Воспитанника. Зовут его Алексей… — и я коротко рассказал историю нашего знакомства с мальчишкой.
— Вот оно как. По — христиански вы поступили. Правильно. "От щедрот своих воздай ближнему своему". К этому нас призывает Господь. У многих людей есть деньги, а вот щедрости душевной — нет. Печально это видеть. Мельчает душой народ, перестает бояться отца нашего, Создателя. Вот вам пример. Посмотрите! — и священник показал рукой в сторону телеги, перейдя на гневный, обличительный тон. — Видите это непотребство?!
— Гм! Не совсем понимаю ваши слова.
Священнику, похоже, надо было выговориться, и через пять минут я узнал, что на этой телеге лежит било — язык колокола, который еще вчера вечером должны были затащить наверх колокольни. Подряженные на эту работу два мужика его привезли, но по неопытности священника, который дал им задаток, сразу отправились в близлежащий трактир, где напились до невменяемости.
— Дело к обеду второго дня идет, а от этих нехристей ни слуху, ни духу! Что делать, ума не приложу! А ведь колокольный мастер скоро должен прийти.
— Погодите. Двое ваших балбесов смогли бы занести его наверх?
— Да. Для этого и подрядились. Как же иначе?
— Идемте, посмотрим на ваш язык.
Мы подошли к телеге. Глубоко вдавив солому, на ее дне лежал отлитый стержень с шаром на конце. Поддев его руками, я попробовал его приподнять, и тут же понял, что не только подниму, но и затащу на колокольню.
— Тогда, батюшка, давайте займемся работой. Я несу эту железку, а вы показываете мне дорогу. Алексей!
Мальчишка подбежал ко мне, а за ним примчался весело тявкающий щенок. Я снял шляпу, пиджак, жилет и отдал ему, после чего повернулся к священнику, который, похоже, не все понимал, глядя на меня округлыми глазами:
— У вас есть фартук или что‑то в этом роде. Не хочется рубашку пачкать.
— Погодите! Вы что хотите один отнести било на колокольню?
— Так и есть!
— Но вы не можете! Вы надорветесь!
— Так есть у вас что одеть?
— Есть. Фартук есть. Остался от богомаза, — голос молодого священника был настолько растерянный, что даже Алексей решил его пожалеть. — Да вы не волнуйтесь. Дядя Сережа очень сильный! Вы бы посмотрели, какие он железки таскает! Мне их от пола не оторвать!