Страница 22 из 30
Ребро: Значит, годен. Следующий!
Антон: Эй, эй! А я, вообще-то, одноногий.
Ребро (выругавшись): А почему сказал - жалоб нет?
Антон: А я не жалуюсь...
Нет. Не выдерживаю - еще одна история.
К другому Ребру Ладони входит Максим.
Ребро перестает смотреть под стол, открывает дело Максима. Бормочет, елозит пальцем: "Так, имя, фамилия, год (зевает, снова смотрит под стол) рождения... национальность..."
Пауза.
Ребро: А что у тебя за национальность не наша какая-то - исианец?
Максим (легкомысленно): А, это... Такая планетка возле Альфы Центавра. Отсюда не видно.
Ребро смотрит, долго смотрит. Дохнуло на него неведомым, далеким. Он снова растерянно заглянул под стол. Минутой позже состоялся катарсис.
Майор бранил далекие планеты,
Куда не долетят его ракеты.
Максим испанец, его дед приехал к нам строить коммунизм. Но недаром Ребро Ладони смотрел все время под стол. Так любой может открыть новые планеты - и против своей воли. Достаточно только букву "п" перепутать с "и".
К счастью, меня от взора Ребра спасла хиленькая "отмазка" и неделя в компании неврозистых гопников. Дядя доктор не раздумывая поставил подпись. Что же, он избавил своих коллег от необходимости извлекать пули из несостоявшихся "минотавров". Дали бы мне автомат, я бы не упустил в то время возможности поиграть в Юнче Юзениче! Правда, с ней я еще не был знаком...
Повесть, которую я задумал как путевые очерки, впечатления от автостопа, справилась со мной. Она доказала мне, что я оторван от жизни и событий, что не владею знаниями; а улыбки шоферов и их рассказы, их настоящая доброта (прав был Рогов, говоря о их доброте!) не заменят на моей дороге собственных достижений, творений, не поставят впереди новых целей. Стал писать о стрельбе, о безжалостности - но я не могу до бесконечности относиться с таким цинизмом к тому, что в моем воображении. Иначе воображение меня раздавит и не пощадит.
Я пошел на дорогу, чтобы вернуться в Загорск. И обратный путь показался мне важным не конечной целью, а тем, что он есть. Хотя он ничем не отличается от пути в какую-нибудь другую сторону, во всяком случае, на вид.
Дорога! Иллюзия бытия и участия в движении захватила меня, напоила хмелем безразличности. Я забываю о тех, кто раздражает меня, еще скорее я забываю о тех, кого сам раздражаю; пусть так и будет.
Хоть какие-то настоящие шаги были в прошлом, были преодолены некоторые сложности. Ножницы не вернутся, и не вернутся те, кто предал меня. Видите ли, друзья приобретаются на время, а теряются навсегда. Наверное, это какой-нибудь европеец сказал, они поумнели раньше нас, нисколько не постарев. Тем, кто предал, скажу: у вас на дороге тот же мусор, та же пыль, а у некоторых - алмазы. Я, Илья Собакин, надеюсь, что хоть они помешают вам догнать меня и вновь прилипнуть ко мне.
А дорога-то черная.
Не сложилась книга. Я хотел бы еще поработать над деталями, характерами, воссоздать антураж. Но я не готов, нет. Я не знаю эпохи, не представляю себе костюмы, предметы; не вижу, как устроена жизнь, быт. Если это примерно 1920-е годы, что видно хотя бы из оружия, то их общество озверело раньше времени. И их Великодержавия совсем не похожа на мою. Может, я писал про нашу эпоху, эпоху Злого Каблука Минотавра, которым он раздавил наши мозги?
Но у меня, Ильи Собакина, не осталось друзей, и я вправе выдумать новых. Я одеваю их так, как хочу, даже и в уродскую театральную одежду, какой никогда не было, я придумываю для них поезда и корабли, какие нравятся мне, и говорят они моими словами. И автоматическое оружие людей, восставших сейчас против моей Великодержавии, я меняю на более аристократичное, более соответствующее духу их борьбы; и борьба это другая. Я дал им жизнь и огонь.
Я стоял на черной обочине и ждал. Но никто не заинтересовался моей персоной и не захотел взять меня в товарищи хотя бы на полчаса. У них своя жизнь, они не обещали подвозить меня по трассе! Я не вижу их глаз, заходящее солнце отсвечивает на стекле; не могу найти контакта ни с одним, кто едет этой дорогой. А они будто и не подозревают, что жизнь-то жизнью, но дорога - одна на всех! Подвезите!
Я прошел километр и очутился под дырявым жестяным карнизом деревенской автобусной остановки. Конечно, никаких в это время автобусов. Но тут есть скамейка, я сел. За полями и рощами мигали фонари и лаяли собаки; нет, фонари как звезды на ветру - мерцали!
Что я здесь делаю, на этой черной дороге?
На скамейке напротив сидела понурая фигура. Маленькая. Едва различимо шептала что-то.
Некоторое время я смотрел на нее, не шевелясь. Стоит ли начинать разговор? Что нового он принесет, и поможет ли уехать - вперед или назад?
Потом я нарушил тишину:
- Ты знаешь, что у тебя блестят глаза? Левый блестит грешно, как Юпитер из глубин Ада, а правый...
Меня перебили.
- ...Наверно, как Венера из ворот рая, откуда на землю спускаются юные души, - усмехнулась Юнче. Она подошла и села рядом со мной. Кажется, ей было холодно. - Это избитый штамп, но я не смеюсь, нет. Все-таки в нашей недолепленной жизни сложно научиться лепить новые словесные формы. И еще сложнее сохранить что-то, даже слово, не избитым. С нашими-то порядками...
- А чем же плох штамп, если он лучше всего отражает действительность? - спросил я, искоса разглядывая ее в полумраке. Да, не доглядел я за своей Юнче. Она оказалась очень слабого здоровья; на щеках ее отпечатались красные розочки лихорадки, а мужской костюм, в частности, старинный театральный пиджак в три раза шире ее, обреченно ломался в складках и обозначал слабое, лишенное круглых форм тело.
Я сказал:
- Нет, твой глаз не блестит как та голубая планета... Ты не Венера, и я не замышлял тебя такой. А может, стоило сделать так? Стоило дать тебе власть над силой земной любви, притягательность женщины, и сделать это твоим оружием, сокрушающим врагов не хуже метких выстрелов? Или вообще обойтись без врагов, а дать тебе квартиру в Столице, работу, надежного супруга и умницу-дочь? Есть что написать и о такой жизни, требующей уравновешенности, здорового разума, терпения, концентрации на одних и тех же проблемах изо дня в день, компромиссах с властью, минотаврами, начальниками, хамами на улице? То есть, сделать тебя способной на компромисс с чертями? Люди веками льстят чертям и живут, и о них тоже пишут книги, об этих людях. Хочешь, повернем вспять, и так и будет. Только для этого мне надо уйти с трассы.
- А если будет так, как ты сказал? - спросила Юнче. Пока я говорил, она резко повернулась ко мне и жадно слушала эти слова, схватив меня за локоть. - Мне нравится - квартира, муж, умница-дочь и работа. Но мне не нравятся слова "компромисс с чертями". Очень даже не нравятся. Но наплевать, пойдем. Я ведь хитрая, - быстро проговорила она, и кожа под ее левым глазом нервно дернулась. - Я смогу бороться, избегать компромиссов, если ты объяснишь мне легкие пути. Или нет легких путей для борьбы?
"Как повезло бы твоим друзьям, встреть они тебя в настоящей и мирной жизни, в другой стране, на другой планете, - подумал я. - Как бы повезло мне, если бы твой огонь, родившийся в моем воображении, выплеснулся наружу и остался бы у меня..."
Правда, Юнче не существовала бы, оставь я огонь у себя. Не пришла бы она мне в голову холодным големом для убийства.
Она жадно смотрела из сумерек.
Я отрицательно покачал головой.
- Есть разные пути борьбы. Самый легкий ты и так знаешь. А другие... Как бороться против всех, как бороться с тем, что для миллионов, живущих в темноте, является нитью Ариадны, которую они второпях нащупали в тухлом лабиринте и возрадовались? Им невдомек, что другой конец нити в руках Минотавра.
- Стрелять в Минотавра! - крикнула Юнче, задыхаясь.
- Тогда, - сказал я, - у тебя отберут квартиру, мужа, умницу-дочь и работу. Ты, конечно, возразишь, что тогда не будет и Минотавра. Если бы он был один! Только это уже не моя повесть, пусть ее пишут другие... Кстати, в темноте ты промахнешься по Минотавру. Да-да, все-таки ты можешь промахнуться; и ты свалишь кого-нибудь другого, например, меня. Я ведь тоже в лабиринте, только сижу себе в уголке и отказываюсь хвататься за нить.