Страница 89 из 154
Посовещавшись, мы решили тихонько лечь спать, тем более что больше беготни под окнами не было.
Утром, после посещения нами кельи Данилеев, все разъяснилось: албанцы спокойно жарили себе рыбу на берегу. Увидев на тропе темные фигуры, они приняли их за ночных воров, промышляющих по кельям, и погнались за ними. Когда выяснилось, что ни таинственных воров, ни бандитов, делящих награбленное, не было, — раздался смех. Албанцы пожали нам руки. Они все оказались простыми деревенскими парнями-христианами, приехавшими на заработки.
По телефону-автомату из кельи Данилеев мы поговорили с отцом Кириллом, справившись о его здоровье. Я рассказал батюшке о получении годовой визы и о возможности моего приезда в Россию, когда срок проживания по ней закончится. После этого я долго дозванивался до моего Федора Алексеевича — связь была не очень хорошая.
— Так это вы сюда, на такую кручу, ходите звонить каждый раз? — ужаснулся игумен. — Тебе нужно всегда быть со мной на связи, если ты в Москву собираешься. Я тебе куплю мобильный телефон!
Тогда такие телефоны только появились и были редкостной новинкой. Я воспротивился.
— Ничего, ничего страшного! — заверил меня архимандрит. — Это же не ересь! Слушай, покажешь мне келью Иосифа Исихаста напоследок? — попросил он.
— А мы давно собирались и сами это сделать! — не сдержал я своей радости.
Втроем мы посетили вначале самую уединенную в скиту келью святого Василия, где подивились аскетизму старца и его братства — холодно, голодно и очень высоко над морем. Сколько усилий затратили отцы на то, чтобы построиться и носить сюда с пристани грузы, — один Бог знает!
Исцарапавшись о колючки, мы с трудом отыскали спрятанную за скальным гребнем бедную каливу старца Иосифа, построенную из прутьев, обмазанных глиной. В это очень уединенное место братство перешло впоследствии. Рядом с каливой в гроте находился крохотный храм в честь святого Иоанна Предтечи. Мой друг снова попросил меня позировать — «для масштаба»! — на завалинке церкви и возле осыпающейся ветхой кельи, которая через несколько лет упала.
— Симон, присядь у храма, для размера, я тебя сниму! Симон, стань рядом с кельей, для фона!
Опять повторилась та же знакомая ситуация с фотографированием из далекой юности, когда на всех фотографиях я был запечатлен «для масштаба». В этом уединенном и давно не видевшем людей монашеском убежище мы все с благоговением протянули по нескольку четок и пропели тропарь святому Предтече. Эти посещения оставили в наших душах глубокое уважение к Иосифу Исихасту и его братству, а также удивление чрезмерностью аскетических усилий великого старца, просиявшего в подвигах, подобно одному из древних отцов.
Проводив отца Пимена с генералом и предпринимателем, отец Агафодор и я отправились в Лавру просить другую келью, поближе к Горе. Здоровье мое продолжало ухудшаться и мой напарник всерьез начал опасаться, что я могу сильно разболеться. Игумен, выслушав нашу просьбу, пообещал поговорить с членами Духовного Собора. Нас разместили в одной из больших комнат архондарика[4], где стояло шесть коек. Вслед за нами в ней расположились двое румын-иеромонахов, паломников по Афону. О нашем приходе в Лавру узнал наш знакомый, бывший послушник Николай, а теперь монах Антоний. Он пригласил нас осмотреть его новую келью, сияя от радости.
— Игумен сам постриг меня, хотя не все греки были довольны, что русского постригают. Я его очень люблю, как отца родного! Вы старайтесь не опаздывать на ночную службу, если хотите келью просить. На шестопсалмии патер Филипп обходит всех монахов со свечой для проверки — все ли пришли? Чтобы никто не ленился и не пропускал службы. Такая традиция… Вы уж не проспите! Он сам, хоть и больной, на всех службах — как штык!
В кромешной осенней темноте мы отправились в храм. Румыны, устав с дороги, остались спать до литургии. При слабом свете свечей, льющемся из окон храма, мы увидели тщедушную фигурку игумена, спешившего на полунощницу. Порывы ветра качали его, настолько он был слаб. Мы встали в стасидии в темном углу и углубились в молитву. На шестопсалмии утрени слабый огонек свечи, прикрываемый прозрачной старческой рукой, похожей на детскую, приблизился к нам. Это игумен, следуя Лаврской традиции, проверял — все ли монахи на месте, о чем предупреждал наш благодетель. Лицо настоятеля, освещенное трепещущим золотистым светом, казалось лицом Ангела.
После обхода игумена к нам неслышно подбежал взволнованный монах Антоний.
— Отцы, вы что же? Проспали? Я вас нигде не видел!
— Мы здесь с самой полунощницы стоим, и игумен нас видел, когда на утрене со свечой подходил! — объяснил иеромонах Агафодор.
— Ага, вот как! Это хорошо, что он вас заметил. Так кого же я тогда в вашей комнате с коек стягивал? — оторопел наш заботливый друг.
— Наверное, паломников-румын, которые спать остались… — пояснил я шепотом.
Смеяться в храме не положено, поэтому мы с большим усилием сохранили серьезность.
— Ну, вы, отцы, даете! Ладно, тогда тоже попрошу за вас игумена…
Монах Антоний отошел в сторону и растворился в темноте храма. Мы углубились в молитву. После литургии на общих переговорах в канцелярии между членами Собора отец Филипп уговорил их предоставить нам пустующую келью с храмом преподобного Афанасия Афонского на Керасьях, что по тем временам было неслыханно. Нам было предложено осмотреть ее, а потом сказать свое решение. Из старых монахов мне понравился духовник отец Василий с лицом доброго русского крестьянина. Грубоватый на вид, он в действительности был любвеобилен и заботлив, а его мудрые суждения всегда попадали в точку, что свидетельствовало о его большом жизненном опыте. Его приветливое и полное любви отношение к незнакомым русским монахам трогало душу. Но и остальные старцы привлекали наше внимание. Тактичные, сдержанные и умудренные жизнью седобородые монахи невольно внушали уважение. Пока же, после ангелоподобного игумена, мы сблизились с еще одним духовником, отцом Евстафием. На собраниях Духовного Собора его рассудительный голос всегда перевешивал. Советы этого умудренного монаха всегда помогали нам найти правильное решение. Поэтому за советом я тогда предпочитал обращаться к этому спокойному и рассудительному человеку, который взвешивал каждое слово. Он покорил меня своим даром рассуждения.
Вообще, нужно отметить, что греки в общении выказывали большой духовный и житейский опыт, но когда я сравнивал с ними моего любимого батюшку, отца Кирилла, то все более убеждался — будь он на Афоне я вновь и вновь выбрал бы только его. Так подсказывало сердце…
Перед уходом из Лавры нас окликнул монах Антоний.
— Знаете, отцы, вы меня удивили!
— А в чем дело, отче? — спросил иеромонах.
— На литургии, когда светло стало, старцы вас издали рассматривали. И вот что сказали: «У русских иеромонахов молитва есть! Особенно — у этого!» Отец Антоний указал пальцем на моего друга. Тот опустил задумчиво голову.
Время не ждало и мы поспешили исполнить данное нам на Соборе благословение: осмотреть келью преподобного Афанасия Афонского. По дороге к ней мой друг горестно вздохнул:
— Вот это и есть скорбь, когда внешний вид далек от внутреннего состояния…
Осенний ветер мел листву под ноги, выжимая из глаз слезы своей пронзительной сыростью. Мы торопились в нашу первую уже не каливу, а настоящую келью со старинным храмом. Сердце замирало от волнения — какой-то она будет?
Истина никогда не вооружается и ничем себя не защищает. Против кого ей вооружаться, если помимо нее ничто иное не имеет самостоятельного существования? От кого ей защищаться, если сильнее истины нет ничего? Плоть истаивает, как снег в пламени костра, вооружаясь на нее. Помышления рассеиваются, как туман при восходящем солнце, приближаясь к ней. Ум трепещет, зря ее незапятнанную чистоту, сам будучи мертвецом, источенным червями греховных пожеланий. Но когда плоть устремляется под защиту несокрушимой истины, она сама становится несокрушимой. Когда ум возжелает найти исцеление от лихорадки помыслов, он находит в истине свое истинное успокоение и полное преображение. И лишь одно сердце никогда не отходит от самосущей истины, всецело пребывая в ней, будучи с истиной одним целым.
4
Архондарик (греч.) — приемная комната для гостей в православном монастыре, а также гостиница для паломников.