Страница 83 из 154
— Ну что, отцы, кушать есть что-нибудь? — с участием спросил монах.
— Вермишелью живем и тахином, Геронда, — ответил, улыбаясь отец Агафодор.
— Вот вам «утешение» с нашего праздничного стола!
Монах вытащил из большого пакета кастрюльки с ароматными блюдами: рыбу с приправами и осьминогов, которые первое время во мне вызывали сильное неприятие. В другом пакете оказалась куча греческих сладостей. Так вот кто был все время нашим невидимым благодетелем!
— Если нужда возникает, приходите к нам, всегда поможем. Вы литургию служите? — спросил грек.
Иеромонах посмотрел на меня и ответил:
— По воскресеньям, патер Даниил.
— Почему так редко?
— Денег нет на вино, Геронда, — замялся отец Агнафодор.
— Вино вам дадим. Служите каждый день. Будете служить литургию каждый день, все у вас появится. Здесь у нас такое правило: кто хорошо молится, тому Бог откроется! — гость широко улыбнулся в белую бороду. — Живите тихо, без дела по Афону не бродите. Поминайте всех о здравии, а покойников — о упокоении: тогда келиоты будут вас любить и в духовной жизни все наладится…
Его старческое лицо приветливо лучилось добротой и святостью. Этот монах мне очень понравился. Мы с почтением поцеловали его натруженную руку. Как и где брал он силы несколько раз в неделю спускаться по кручам с десятком мулов, а затем подниматься наверх, — и в жару, и в зимние пронизывающие ветра, — оставаясь неизменно благожелательным? Мы только диву давались. Должно быть, силы в свои преклонные года он черпал в безукоризненном послушании. Я очень укорял себя за неприязнь к мулам из-за грохота их копыт под окнами, но теперь их погонщик представлялся мне святым человеком, а его мулы стали как бы нашими друзьями.
Нравился мне и строгий отец Фома с иконописным ликом из кельи Фомадосов, находящейся повыше Данилеев. Их братство тоже состояло из певцов, а зычный голос Геронды разносился по Каруле с самого причала. Когда он со своими мулами проезжал мимо нашего дворика, то всегда оставлял нам ящик или два фруктов: яблок или бананов, которыми мы делились с отцом Христодулом и с сербами. Еще одна известная келья Герасимеев тоже не оставляла нас своим вниманием и ее старец, монах Спиридон, даже пытался продлить нам визы, когда у нас они закончились, но, к сожалению, безрезультатно, хотя он и очень старался.
К этому времени от русских паломников пришла удивительная новость: отец Херувим с братьями приехали на Афон и Русский монастырь дал им место в самом начале Святой Горы, называемом Новая Фиваида, — метох[2] монастыря, находившийся в страшном запустении.
— Вот к кому будем ездить на исповедь, отче! — решительно сказал я своему другу.
— Благословите, отец Симон! Как скажете, — проявил полное послушание отец Агафодор. — Только денег нет у нас туда добираться.
Поневоле пришлось отложить эту встречу.
Жара понемногу начала спадать, но для моих легких застойный воздух Карули оказался убийственным. Неприятный душный ветер нес снизу горячее дыхание прокаленных солнцем скал. Красно-коричневые нависающие над каливой уступы, покрытые редкими белесыми кустарниками и тощими веничками полыни, перекрывали всякое движение прохладного воздуха с высокогорий. Одышка развивалась все больше. В поисках благоприятного места для молитвы, которое бы обдувалось свежим воздухом, я облазил все разрушенные кельи и каливы Карули, привыкнув не глядя ходить по цепям. Но такого места для себя не обнаружил: везде было душно, жарко и пыльно. В разрушенной келье Иверской Матери Божией мне посчастливилось найти старую пожелтевшую записную книжку с расплывшимися чернилами. Стряхнув с нее пыль, я разобрал на оставшихся листках тронувшие меня записи. Неизвестный русский монах записал следующее:
«Скорби пустынника. Я скорблю оттого, что прямое постижение истины заслоняет мои собственные размышления. Я скорблю оттого, что не обретаю в сердце Христа из-за своего собственного самомнения. Я скорблю оттого, что Христос и все добродетели не переходят в мою душу через священные книги и буквы. Я скорблю оттого, что лишь умом понимаю, что Христос неотделим от моего сердца, но это понимание не становится его живым опытом, ибо оно гордо и похотливо. Но я знаю, что Господь Сам охотно является тем душам, которые каются, которые смиренны и кротки, и это дает мне веру и надежду». Выписав эти строки на листке бумаги, я прикрепил его у себя в комнате в головах.
Летом температура в келье поднималась иногда до сорока градусов. Однообразные часы летнего зноя изматывали душу. Иной раз, когда я сидел с четками, мне становилось дурно: все расплывалось перед глазами и сознание куда-то проваливалось. Только глубокой ночью становилось чуть свежее и тогда мы с отцом Агафодором выходили во дворик и прохаживались с молитвой вдоль обрывов. На краю отвесной скалы я поставил старую стасидию и в ней проводил ночи, стараясь беспрерывно молиться. Но здоровье становилось все хуже и хуже.
С благословения Лавры я начал все чаще уходить в скалы и на кручи Афона. Отец Агафодор, сострадая мне, помогал заносить продукты в высокогорье. Исследовать гору я начал с круч над скитом Агиа Анна, ища места для молитвы, осматривая попадающиеся гроты и пещеры. В некоторых гротах я находил следы некогда живших там аскетов: ветхие доски, служившие когда-то ложем для их натруженных тел, или остатки одежды и кухонной утвари: черепки глиняных кувшинов, деревянные ложки, кресты из грубо сколоченных дощечек, разрушенные дождевые цистерны.
На одном остром скальном выступе с грандиозным видом через залив до самого Олимпа я поставил палатку. Воду, проливая ее за шиворот, принес в канистре снизу, от самого креста, скользя и спотыкаясь на каменных осыпях. По ночам мерцающие огоньки Ситонии (другого полуострова Халкидики) смешивались с огромным созвездием Скорпиона, которое плавно опускалось за далекий горизонт. Тогда я уходил в палатку, спасаясь от ночного холода. В одну из безлунных ночей вдали послышался глухой перезвон колокольчиков: это поднимались мулы. «Неужели кто-то поднимается по тропе в кромешную ночь?» — удивился я. Звук приближался все ближе и ближе. «Господи, сюда прямо, что ли, едут? Здесь же кругом обрывы!»
Страх закрался в мою грудь. Пугающие рассказы греков об албанцах, которые все наркоманы и грабят келиотов, пришли мне на память. Послышался треск кустов, мулы остановились рядом с палаткой. «Все, нашли-таки меня…», — в отчаянии пронзила сердце чудовищная мысль. Однако человеческих голосов не было слышно. Перекрестившись и взяв фонарик, я осторожно вылез из своего укрытия: два мула мирно стояли в кустах неподалеку, позвякивая колокольчиками. Как они нашли ночью мою палатку и для чего пришли, так и осталось непонятным. Стараясь не шуметь, я отогнал мулов подальше, на тропу, где их утром забрали албанцы-погонщики. Мою палатку они не заметили.
В одну из ночей разразился жуткий ураган. Ветер что есть мочи трепал и рвал мое тонкое сооружение, но парашютный шелк выдерживал его сокрушительные порывы. Послышался треск рвущихся веревочных креплений. Я выполз наружу: рев и свист шторма обрушились на меня. Снова связав стропы и привалив их камнями, я забрался внутрь палатки, хлопающей полотнищами, словно подстреленная птица. Ураган, не стихая, рвал и скручивал ее. Нейлоновые веревки вновь порвались с гулким треском. Опасаясь, как бы ветер не сбросил меня в пропасть, я схватил руками бьющиеся в воздухе стены моего убежища, чувствуя, как временами меня приподнимает от земли вместе с палаткой. До самого рассвета пришлось сражаться со штормом, крича во весь голос молитву и удерживая руками свое хрупкое укрытие. Под утро ветер немного утих и мне удалось забыться тяжелым сном.
Когда я спустился в каливу, отец Агафодор уже делал вручную ладан из кедровой смолы и ароматных масел. Я попробовал встать с ним рядом за работу, но сильный запах масел и взвесь талька, висевшая в воздухе, вызвали во мне судорожный кашель.
— Одевайте, батюшка, маску! — посоветовал мне ладанный мастер.
2
Метох (греч.) — небольшой монастырь, приписанный к другому.