Страница 82 из 154
Вновь необыкновенная греческая всенощная, продолжавшаяся около двенадцати часов, потрясла меня. На клиросах пели лучшие певцы-псалты Афона и даже какая-то знаменитость из Афин. Безупречное древнее пение кружило голову и перехватывало дух. На всенощной не возбранялось выйти во двор и посидеть на теплых камнях рядом с храмом под огромными ночными звездами. Двор периодически поливали водой из-за духоты, а монахи в приемной игумена раздавали прохладительные напитки и ломти холодных сладких арбузов.
Во время долгого пения тэрирэма монахи искусно раскачивали хорос — огромное паникадило под куполом в центре храма. Другие монахи с помощью длинных шестов, с прикрепленными на конце тонкими свечами, зажигали большие свечи на хоросе. С удивлением я увидел отца Агафодора с таким же шестом и разволновался — удастся ли ему зажечь свечи, потому что сотни глаз следили за его движениями. Но он имел талант ловко управляться с любыми послушаниями.
Народ к концу ночного богослужения заметно поредел. Многие отправились спать, но к ранней литургии в храм и в прилегающий к нему двор собрались все паломники. Огромный храм не смог вместить всех желающих, поэтому большинство людей стояло вне его, заполнив пространство большого двора. К утру в голове стоял звон от кадил, в ушах — шум от непрерывного пения, тело не чувствовало ног.
На литургию собрали всех иеромонахов, в том числе пригласили и нас с отцом Агафодором.
— Отче, если благословят мне сказать возглас, я могу не вспомнить, ты подсказывай мне! — волнуясь, попросил я своего друга.
— Батюшка, тут столько служащих священников, что вряд ли нам придется что-то говорить. Просто следите, что делают остальные иеромонахи, то же делайте и вы…
Возглавлял службу какой-то представительный архиерей. Игумен Филипп следовал за отцом Василием, игуменом Ивирона, который на Панигире Лавры исполнял по древней традиции должность почетного Лаврского игумена. После Причащения и заключительного водосвятного молебна все торжественно пошли в трапезную.
Вот тут-то нам и пришлось побегать: на всех паломников мест не хватило и каждую тысячу человек пришлось кормить отдельно. Каждый раз следовало мытье посуды, новое раскладывание по столам тарелок и приборов и снова посудомойка…
После пространного слова митрополита, обладавшего несомненным даром красноречия, поднялся игумен Филипп. Что он говорил, я не понял, потому что мы слушали его речь из посудомойки. Но то, что настоятель при этом непрестанно плакал, поразило меня. Голос его, тихий и кроткий, словно буравом, пронзал сердце.
— Что он говорит, отец Агафодор? — спросил я своего помощника, слушавшего игумена, раскрыв рот.
— О послушании, в основном. Это древнегреческий, я сам с трудом понимаю, но говорит старец очень проникновенно, да еще плачет…
Три дня пролетели в один миг. В полдень третьего дня все келиоты, помогавшие в Лавре на Панигире, стояли в очереди возле приемной игумена. Каждый получил по конверту с тремястами драхмами и серебряную в позолоте икону преподобного Афанасия. Такие же подарки получили и мы, поцеловав руку игумена.
— Как ваша жизнь на Каруле? Чем Лавра может вам помочь? — заботливо спросил отец Филипп.
От нас двоих отвечал иеромонах Агафодор:
— У нас все — слава Богу, отец игумен, благословите! Из кельи отца Ефрема на Катунаках нам провели воду из цистерны. Продуктами нам помогают монахи из кельи Данилеев, — поведал он.
— А какое же у вас рукоделие? Нужно обязательно иметь свое рукоделие! — игумен дотошно вникал во все наши дела.
— Четки плетем и сдаем в лавки в Дафни (мой друг включил в это рукоделие и меня).
— Четки — это хорошо, но нужно научиться чему-то серьезному. Келиоты обычно делают ладан. Вот и вы обучитесь этому рукоделию.
— Благословите, Геронда, — ответил с поклоном иеромонах.
Затем, посмотрев на меня, мой друг сказал:
— Еще патер Симон просит благословение у вас, чтобы в лесах Лавры иногда жить и молиться в палатке.
При его словах иеромонахи, сидевшие за столом в кабинете, стали внимательно меня разглядывать.
— А почему он на Каруле не молится? — спросил настоятель монастыря.
— Отец Симон всю жизнь молился в горах, а на Каруле задыхается: легкие плохо дышат, — объяснил отец Агафодор, тщательно подбирая слова.
— Ну что же, если хочет молиться в лесу, пусть молится, это хорошо. Бог благословит! Удивительно, что еще есть такие монахи, ревнующие о молитве… Молись и обо мне, грешном, и обо всех Лаврских отцах — отец Филипп прямо обратился ко мне. — Не будь голоден к миру, будь голоден к Богу. Единственное правило монаха и основа всей его духовной жизни — искреннее покаяние. На Афоне, когда монах берет в руки четки, он в сердце берет пожизненное покаяние. Так жили и освятились все Афонские отцы, так живем и мы — в покаянии до конца жизни…
Мой друг шепотом переводил мне слова Геронды, которого я полюбил всей душой, найдя в нем облик дорогого мне старца, оставшегося в далекой России, но не оставившего моего сердца — архимандрита Кирилла.
— А теперь идите в монастырскую лавку и возьмите столько продуктов, сколько унесете. Только все не берите, нам тоже оставьте…
Иеромонахи, внимательно слушавшие слова игумена, заулыбались.
— Благословите, Геронда! — поклонились мы и, поцеловав руку игумена, отправились в монастырский магазинчик.
Выйдя из канцелярии, мы столкнулись с послушником Николаем. Он был одет в рясу и выглядел очень чинно:
— Отцы, благословите! Правильно, что вы на Панагир пришли, нужно Лавре помогать. А меня взяли в Лавру послушником и дали келью, слава Богу за все! — поделился с нами своими впечатлениями наш знакомый по Каруле. — Я теперь исповедуюсь у игумена. Он говорит, что исповедь — лучшее средство для очищения души и устранения всех препятствий в духовной жизни. Я это всей душой чувствую в его присутствии!
— А какое у тебя послушание? — спросил я.
— Присматриваю за лаврским молитвенником, отцом Евфимием. Великой жизни старец. Пойдемте, познакомлю с ним.
Мы последовали за послушником на второй этаж монашеского корпуса. В большой светлой келье лежал на койке почти высохший монах, очень худой, но глаза его светились живым светом любви. Он безостановочно передвигал пальцами руки длинные четки, укрепленные на блоке под потолком. Губы его шевелились в такт молитве.
— Отец Евфимий, слышь, отец Евфимий, русские монахи к тебе пришли! Помолись о них тоже: Симон и Агафодор!
Монах Евфимий кивнул головой, не переставая молиться.
— Ну что? Видели, как Афонские монахи Иисусову молитву читают? Старец за весь мир молится, никогда не перестает, даже ночью! А я рядышком с ним, такая от него благодать…
Взяв благословение у молитвенника, мы медленно шли, нагруженные продуктами, по лесной тропе, провожаемые мелодичным колокольным звоном. В Лавре преподобного Афанасия начиналась вечерня, а отец Евфимий молился за весь мир. Незабываемая чудесная пора знакомства с афонской жизнью…
Геронда из Катунак, из кельи старца Ефрема, симпатичный, еще не седой грек, навестил нашу каливу и осмотрел помещения. Затем вышел во дворик, глянул наверх и покачал головой:
— Крыша очень ржавая, будет сильно в дождь протекать. Нужно герметиком заклеить дыры и покрасить.
Состояние нашего жилища явно вызвало в нем жалость.
— Простите, течет, патер Иосиф, а что делать? Денег нет… — мой друг, как бы извиняясь, пожал плечами.
— А рукоделие есть? — спросил сострадательный грек.
— Четочки делаем и в Дафни сдаем…
— Приходите к нам как-нибудь, научим ладан делать и дадим все что нужно, — ответил Геронда и удалился, провожаемый нашими благодарениями.
Заглянул к нам и старец Даниил, седовласый представительный монах, знаменитый псалт[1] из верхней одноименной кельи, чье послушание состояло в перевозке грузов и строительных материалов от причала на страшную крутизну, где стояла добротная келья с разросшимся ухоженным садом. Почти каждое ранее утро под моим оконцем раздавался грохот копыт и перезвон колокольчиков его мулов, на одном из которых восседал сам старец Даниил, неизменно спокойный и доброжелательный. Когда я падал духом, мулы казались мне подобными бесам, а крики албанских погонщиков — воплями из ада, которые словно специально нарушали безмятежную тишину афонского утра. После ночной молитвы эти звуки представлялись иногда невыносимыми.
1
Псалт (греч.) — чтец, певчий.