Страница 68 из 154
Отшельник, засмеявшись, ответил:
— Голос-то мой у меня Господь забрал, а дал детский. Так и пою от радости Богу! Вот, все вам сказал…
Мы тихонько вышли, поцеловав жилистую худую руку старца. Множество впечатлений не укладывалось в голове.
— Батюшка, знаете, в этой пещере до серба Стефана подвизался отец Софроний, — вполголоса сообщил мне иеродиакон. Это сообщение еще больше укрепило во мне уважение к Каруле и ее подвижникам.
— А теперь по цепям вниз! — скомандовал монах Христодул, карульский богатырь, больше похожий на кулачного бойца. Он ловко хватался за цепи, ведущие в голубую бездну, плескавшуюся глубоко внизу. За ним последовал серб Серапион в своих разваливающихся башмаках, одетых на босу ногу. В пещере, под цепями, лежали белые черепа. Монахи зажгли свечи и укрепили их на камнях возле присыпанных пылью глав.
— Это косточки русских подвижников! Помолимся о них, отцы и братья!
Мы все протянули по четке.
В длинной узкой келье на краю обрыва нас ожидал другой монах — серб Серафим, угостивший нас водой с лукумом — традиционным афонским угощением. Остальные кельи оказались сильно разрушенными и необитаемыми. После обратного перехода по обрывам и нагревшимся от солнца цепям мы отдыхали в домике монаха Христодула. Унылый удручающий вид желто-коричневых скал не портил благодатного впечатления от головокружительного путешествия по кручам Карули. Облака рассеялись, и день стоял пыльный, душный, а окрестности выглядели совершенно пустынными. Над нашими головами со свистом проносились дикие голуби, пикирующие, сложив крылья, к плещущемуся о причал прозрачному до камешков и водорослей на дне Средиземному морю. Во всем этом унылом пейзаже было что-то завораживающее…
— Наверное, здесь молиться хорошо, — шепнул я отцу Агафодору. — Настоящая пустыня.
— Еще бы, на Каруле такие старцы жили, которых даже греки почитали, — согласился мой друг.
Между тем во время прощального чаепития я заметил, что хозяин кельи, монах Христодул, время от времени бросал на нас изучающие взгляды, по-видимому, присматривался к нам, пока не спросил напрямую:
— Отцы, вы не хотели бы остаться на Каруле, чтобы продолжать русскую традицию? — Видя, что мы затрудняемся с ответом, он сделал великодушное предложение: — Если Бог еще раз приведет вас сюда, оставайтесь! А вопрос с кельей я улажу: у меня в Лавре хорошие отношения с Духовным Собором!
Мы с признательностью поблагодарили Геронду Христодула, приложив руку к сердцу.
Нашим паломникам предстояло возвращаться в Русский монастырь после героического подъема на пик к храму Преображения, и их компания распрощалась с нами.
— А на вершину мы пойдем, отец Агафодор? — не удержался я, слыша столько разговоров от паломников об удивительной благодати на вершине Афона.
— А вот жара спадет, и пойдем! — невозмутимо ответил он.
— Серьезно? А успеем спуститься до темноты?
— Там переночуем, в Панагии…
Не убойся, душа моя, страха перед злыми, а еще больше — гордого презрения их, ибо только смирение бесстрашно и только кротость не горда. Тогда злой потеряет зло свое, а грешный исправится от грехов своих. Злым смирение кажется трусостью, а грешным кротость видится слабостью. Но сила Божия, укрепляющая смирение, и благодать любви Христовой, пребывающая в кротости, постепенно, пядь за пядью, разрушают твердыни зла и греха, как весенняя молодая трава прорастает сквозь дорожный безжизненный асфальт. Злые и грешные мечутся по лицу земли: одни хотят мстить, а другие — убежать от мстителей. И не находят убежища себе, ибо не нашли Пастыря и Помощника, а в тщете своей понадеялись лишь на самих себя. Мучаются злые и грешные от погибели своей, потому что не познали Господа Вседержителя, но мучаются и те, кто обрел и Спасителя, и Защитника, ибо скорбят об участи братьев своих, лишивших самих себя Человеколюбца Христа. Но мучения одних и мучения других далеко отстоят друг от друга, как противоположные берега безбрежного океана. И благо первым, если они прибегнут к покаянию, и блаженство вторым, которые укрепятся в молитве за всех людей, ибо сверхблаженны они, познавшие Творца в священном безмолвии.
СТАРЕЦ ИСИДОР
Если меня закружит суета земная, нет преграды тому, чтобы не обнаружил меня взор Твой, Господи, и не посетил утешением сердце мое, если оно верно Тебе. И даже если выйду я на жизнь безмолвную, где обетование того, что Ты явишься мне, Христе, и вселишься в сердце мое? Предел молитвы — молиться за всех людей как за самого себя, а предел созерцания — забыть даже тело свое и дыхание и всеедино возвести ум в горняя. Как сочетать мне, Боже, дела и попечения земные и молитвенную жажду сердца моего? Передали нам святые отцы и наставники, что тело нужно целиком отдать трудам, а весь ум — единому Богу. И Ты Сам сказал, Господи (Мф. 6:21): Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше. Наполняются глаза мои и сердце мое жгучими слезами, Боже, ибо скорблю я ходить по земле сей, желая расстаться с телом и поселить дух в безмерной любви Твоей. Прошу милости ко мне, Господи, не ниспадать ни умом, ни сердцем из животворящих глубин благодати Твоей в тяжкий зной забот и попечений. Дай пройти мне по земле сей, чтобы ноги мои не касались праха земного, а дух мой, как свободная птица святых Небес Твоих, пребывал бы неразлучно в священной беспредельности Твоего созерцания.
К вечеру, среди неумолчно стрекочущих кузнечиков и терпкого запах чабреца, мы продолжали подниматься по узкой пыльной тропе среди густого кустарника. Ветра не было. Пот ливмя заливал лицо и грудь. Близость вершины манила своей свежестью и прохладой, но мы явно не успевали. Мне нелегко дался этот переход в душном воздухе от Карули до креста с источником на распутье троп. Легкие отказывались дышать соленым безветрием тяжелой морской дымки. Иеродиакон легко шел позади, не обгоняя меня из уважения. Наконец мы сделали привал.
— Далеко еще Панагия, отец? — прохрипел я, утоляя жажду из родника.
— Вон там, в соснах… — указал он рукой высоко вверх.
После родника посвежело. Корявое, изогнутое сосновое редколесье неведомо как росло на голых каменистых склонах. На небосклоне загорелись первые вечерние звезды, а в море отпечатался огромный конус Афона, отбрасываемый заходящим солнечным диском. Показалось приземистое здание небольшой церкви Матери Божией, называемой Панагия, с приютом для паломников. По преданию, сюда поднималась Пресвятая Богородица.
Внутри кто-то уже располагался на ночлег, позвякивая ведром. Через трубу в окне шел дым из очага. Малоразговорчивый грек-иерей обосновался на Панагии и жил здесь все лето, как выяснил мой спутник. Улегшись на старых пыльных подстилках и укрывшись такими же старыми одеялами, мы отдыхали после вечерних молитв. Потянуло сильным острым холодом, так что захотелось накрыться одеялом с головой.
Не спалось… Костер догорал, постреливая в темноту крошечными искрами. В углу ворочался грек, неразличимый в темноте, то ли укладываясь, то ли совершая поклоны. Удивительное очарование этого места, светя крошечными огоньками лампадок на иконостасе, неторопливо проникало в душу, уставшую от изобилия впечатлений. Это благодатное чувство успокоило возбужденный после перехода ум, умягчило сердце и умиротворило душу. Сладостное и нежное ощущение святости этого места овладело сердцем, не давая ему уснуть и наполняя молитву, текущую внутри, по-юношески бодрой и свежей силой. Так бы я и молился всю ночь, не смыкая глаз, потому что не хотелось уходить в сон, когда жизнь предстала более невероятной, чем самое прекрасное сновидение. Так, с молитвой в сердце, я незаметно уснул под не-прекращающийся шорох поклонов из темноты, где находилось ложе любителя уединения.
Утром подниматься совершенно не хотелось, но было стыдно валяться под одеялом перед иереем, который был примерно моих лет. Он бегло что-то читал и пел по книге, стоя перед аналоем. Иконостас представлял собой простую деревянную стену со скромными иконами. В круглой железной подсвечнице в песке теплилось несколько свечей. Пришлось вставать, с трудом двигая ногами: с непривычки они болели страшно. Выйдя из двери, я невольно остановился: с трех сторон скромное здание Панагии окружал неоглядный морской простор. Вдали в дымке угадывались острова, похожие на синие грезы. Молитвенное счастье затопило душу. Встав лицом к вершине, такой высокой и уже такой близкой, прорезавшей острым пиком быстро летящие и меняющие свои очертания облака, я молился, пока меня не позвал отец Агафодор.