Страница 62 из 154
— Хочу вам, отец Симон, подарить старинное Добротолюбие на церковнославянском языке в переводе Паисия Величковского! В этой замечательной книге есть одна интересная глава преподобного Каллиста Ангеликуда. Читаю, чувствую, что очень сильно написано, а о чем — не пойму. Вот если бы кто перевел на русский… — Он протянул мне толстую старинную книгу. Когда я стал ее рассматривать, иеродиакон встревожился.
— Батюшка, с Афона нельзя вывозить старинные книги! Если поймают таможенники, то три года могут дать!
Я в растерянности держал Добротолюбие в руках.
— Но ведь это подарок с Афона, как я его оставлю? — Мой взгляд остановился на монахе Лазаре.
— Как знаете, отцы, как знаете… Я вам книгу подарил, а вы сами смотрите, что с ней делать…
Я решительно упрятал книгу в рюкзак.
— Буду в паломничестве читать, а там увидим, арестуют или нет…
Жарким утром, по предложению энергичного моего проводника и переводчика, мы вышли пешком в Карею, духовный и административный центр Афона, по пути решив зайти на старинную мельницу, где располагался храм святого пророка Илии. Здесь некогда проходил послушание преподобный Силуан. Мы застыли в стасидиях — трепетное чувство близости к святому подвижнику перед иконой Спасителя, где ему явился Господь, орошало благодатью наши сердца. Казалось, что в этом святом месте можно остаться на всю жизнь, забыв обо всем мире.
Но иеродиакон торопил меня двигаться дальше на перевал, чтобы засветло прийти в Карею, где находится чудотворная икона Матери Божией «Достойно есть», а затем переночевать в монастыре Кутлумуш. Жара стояла невыносимая. В толстом шерстяном подряснике и в теплой скуфье со мной чуть было не случился тепловой удар. Пот заливал лицо и глаза, тек по груди и спине. Буйная душная жара летнего дня оказалась мне не по силам.
— Вам, батюшка, нужно греческий подрясник купить, рясу и камилавку, а то в этом зимнем подряснике никуда не дойдете, — сострадая моему положению, советовал отец Агафодор.
На предперевальной развилке мы свернули в сторону. Над каштановым лесом возвышалась русская колокольня и выцветший купол старинного храма.
— Старый Руссик, батюшка! Здесь начинался Пантелеймонов монастырь.
Следуя за отцом Агафодором, я вышел к большому двухэтажному, очень ветхому зданию с башней на восточной стороне корпуса. После долгого стука в рассохшуюся дверь нам открыл старенький худенький монах с небольшой клиновидной бородкой — Иона.
— Из самой России, отцы? Надо же… давненько русских тут не видал! Значит, поехал народ на Афон? Хорошо, слава Тебе Господи!
В этой скромной обители вспомнилась история святого Саввы Сербского и его отца, преподобного Симеона Мироточивого. Сын Растко принял постриг монашеский в этом самом Руссике, затем основал на Святой Горе монастырь Хиландар, где к нему присоединился его отец Стефан, сподобившийся великой святости вместе со своим сыном. «Бывают же удивительные судьбы, Боже, которыми Ты спасаешь верных чад Своих! — молился я у иконы Спасителя. — Приведи и нас с моим отцом к спасению Твоему, если есть на это святая воля Твоя».
Помолившись у чудотворной иконы, мы зашли в лавки этого монашеского городка. С помощью моего друга я приобрел необходимую греческую одежду и, переодевшись под тенью оливы в каком-то саду, сразу почувствовал облегчение и наконец-то отдышался.
В Кутлумуше нас застала всенощная праздничная служба — Панигир.
Звон кадил, множество народу, благоухание ладана, сияние лампад и свечей смешались с тихим светом вечерней зари, потухающей в высоких церковных окнах. Служба все продолжалась, пение длилось беспрерывно, стройно и слаженно, затем оно перешло в тягучий монотонный напев, который не мешал, а даже усиливал молитву.
— Это терирем поют — Ангельские гласы, — шепнул иеродиакон.
На литургию на рассвете начали приглашать всех иеромонахов.
Я попытался укрыться за спинами паломников, но ко мне быстро подошел расторопный благочинный, выхватив меня из толпы.
— Иеромонах? — он воткнул в мою грудь указательный палец. Я кивнул головой.
— Идите, идите, батюшка, отказываться нельзя! — подсказал мне переводчик. В алтаре царила суматоха, но греки быстро распознали во мне новичка, помогли облачиться и поставить в шеренгу седобородых священников благочестивого вида. Вместе с игуменом, чей святоподобный лик внушал невольное уважение, возглавлял службу представительный архиерей. Никакого возгласа мне не досталось, хотя отец Агафодор и сунул мне в руку служебник. Причащение, пение, торжественный молебен, поздравления и заключительное переодевание окончательно смешались в моем сознании.
Ошалевший, с заплетающимся языком и ногами, вывалился я вместе с монахами во дворик монастыря. Яркие солнечные лучи заливали все пространство вокруг неестественным ослепительным светом. В груди, в голове и в ушах продолжали греметь греческие песнопения. Те же заботливые руки благочинного усадили меня с иеромонахами монастыря неподалеку от игумена — красивого седовласого старца, снова приковавшего мой взор прекрасным молитвенным лицом. Епископ произнес долгую речь, потом что-то еще и… все закончилось.
Глубоко удивляется душа моя: чем отличается земной сон жизни моей от сновидений? Лишь тем, что в земном сне властвуют законы: что посеем, то и пожнем, пожиная плоды своих действий и поступков. А в сновидении дух мой видит лишь носимые ветром воображения образы, подобные мысленным облакам. Но вор мой — невнимание — расхищает память о Тебе, и теряю я единство с Тобою, Боже мой. Стыдом покрывается лицо мое: Ты никогда на оставляешь меня ни на миг, а я — зная, что един с Тобою в Духе Святом, забываю о Тебе, увлекаясь земными сновидениями. О, как бы я хотел пробудиться однажды вместе со всеми, близкими и дальними, в Твой лучезарный мир Святой Истины, чтобы все мы единодушно возрадовались единению с Тобою и восхвалили Тебя в ликовании сердец наших, пребывающих неисходно в тихости священного безмолвия.
СТАРЕЦ ХАРАЛАМПИЙ
Есть смирение истинное, и есть лжесмирение. Истинное смирение говорит: «Отдам волю свою, душу, ум и сердце Тебе Единому, Господи, чтобы Ты стал для меня все во всем!» Ложное смирение, прячась за эгоизмом, изрекает: «Нет, это не для меня…» Лень и сластолюбие — корни лжесмирения, воздвигающего железную стену отчаяния между Богом и душой. Малодушие обманывает нас ложными домыслами, нашептывая: «Непрестанная молитва не для нас, грешных… Исихия не для нас, мы недостойны священного созерцания…» Не верь этим лукавым помыслам, душа моя, ибо все мы, во Христа крестившиеся, получили те же самые заповеди, что и святые апостолы. Святая Церковь всех призывает взойти на вершину Боговидения, дабы облечься во Христа, потому что Господь Иисус Христос вовеки не перестанет оделять этим даром молитвы и Богосозерцания всех последовавших Ему верою. Огнем любви Твоей, Боже, попали малодушие мое и отверзи мне врата Боговидения даром смирения Святого Твоего Духа.
Сильный щебет множества птиц на лесной тропе привел меня в чувство.
— Отец Агафодор, у меня просто шок… Нет слов, это даже не служба, а какое-то вселенское торжество! Все внутри словно улетает на небо, — поделился я восторгом со своим спутником.
— Ничего такого, отец Симон, обычный Панигир! Это вам с непривычки… Придем сейчас в Ивирон и отдохнем.
В маленьком храме у Иверской иконы Матери Божией монахи читали Акафист. Молящихся стояло довольно много. Я жадно рассматривал любимую икону: «Какой удивительный лик! Какие небесные, проникающие в душу глаза! Самый любимый, самый родной сердцу образ!» — Я что-то шептал еще, но слезы бежали сильней и сильней. Подошла моя очередь приложиться к святой иконе. Когда я приложился губами, а затем лбом к прохладному благоухающему стеклу, мне показалось, что я поцеловал живую руку Пресвятой Богородицы.
— Отче, Она — живая… Отче, Она — живая… — твердил я иеродиакону сквозь слезы, душившие меня. Отец Агафодор отвел меня в стасидию, где состояние сильного благоговения и горячей любви к Матери Божией начало быстро возрастать. Ноги будто онемели, а дыхание перехватило. Слезы безостановочно бежали по лицу, и я уже перестал вытирать их ладонями. Монахи стали поглядывать на меня с любопытством.