Страница 56 из 154
— Правильно, батюшка, что сожгли! Зачем нам этот шалаш? Иеромонаха Ксенофонта давно уже не видно, а нам незваные гости под боком ни к чему! Так спокойнее…
Но у меня на сердце не было спокойно, и эта ошибка угнетала меня долгое время. Через несколько дней отец Филадельф подошел ко мне:
— Батюшка, благословите с вами на Грибзу подняться? Не выходит она у меня из головы…
— Собирайся, утром пойдем!
Мы упаковали рюкзаки. Кудрявый иеродиакон высказал пожелание присоединиться к нам. Инок был занят конем и пойти в гору не мог. Однако он с готовностью предложил подбросить наш тяжелый груз, насколько это возможно будет для лошади. Дойдя до водопада, что составляло половину пути, капитан повернул обратно. Но эта помощь дала нам большой выигрыш во времени и в силах. Еще засветло мы добрались до папоротниковой поляны.
— Заждалась меня, избушечка! — Я поцеловал ее дверь и крест рядом с церквушкой.
Смолистый застоявшийся дух с ароматом ладана знакомо пахнул в лицо. Я присел на топчан в келье и закрыл глаза. Нигде так не ощущалось чувство дома, как в этой келье на Грибзе. В верхней церкви присутствовало ощущение полета над землей, а здесь царил дух родного дома, знакомого до мелочей.
Отец Филадельф расположился в соседней комнате. Гость устроился в палатке у костра. Наши печи жарко запылали; Чедым уже украсился первым, ярко блестевшим под закатным солнцем снежком, и оттуда тянуло холодом. На следующий день, помолившись, мы отправились к месту будущей кельи иеромонаха. Оно было выбрано удачно — на солнечном склоне прямо напротив заснеженного пика. К сожалению, подходящих валунов поблизости на обнаружилось. Вооружившись длинными рычагами, мы принялись за поиски подходящих камней выше по склону. Они оказались настолько далеко, что на их подтаскивание и установку под фундамент кельи ушли все погожие солнечные дни. Но нас утешила литургия, на которой отец Филадельф пел так проникновенно, что по спине ползли мурашки. Иеродиакон читал часы и тянул четки.
За чаем, сидя втроем в келье и поглядывая на забрызганное каплями дождя оконце, мы разговорились.
— Отец Симон, что для вас главное в молитве? — Иеромонах подул на горячий чай в алюминиевой кружке и поставил ее на столик. — Горячий еще…
— Каждую зиму я читаю в этой келье книгу преподобного Макария Великого, и, кажется, лучше ее о духовной жизни нигде не сказано, кроме Исаака Сирина, конечно: «Постоянство в молитве, непрестанно устремленной к Богу, — вершина всех добродетелей, — прочитал я выписку из своей тетради. — Это тот огонь Божественной любви, о котором Господь сказал (Лк. 12:49): Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся». Еще сказано: Бог наш есть огнь поядающий! (Евр. 12:29) Это то сокровище, о котором святой апостол сказал, что мы носим его в скудельном сосуде. Вот еще выписки: «Он делает Ангелов Своих духами и служителей Своих палящим огнем». И царь Давид воспевал: Воспламенилось сердце мое во мне, в мыслях моих возгорелся огонь (Пс. 38: 4). А вот выписка для молитвенной практики: «Пламенем огня благодати изгоняются демоны и их хитрости удаляются от нас, а наши души восстанавливаются на правом пути». Это тоже из Макария Великого.
— Это все хорошо отцами сказано, батюшка. — Иеродиакон, окончивший академию, пытливо посмотрел на меня. — А сам-то что скажешь?
Я отложил тетрадь в сторону:
— Что сам скажу? Во-первых, без старца на молитвенном пути не сделать ни шагу. Пока подвизался до старца один в горах, пробовал и то, и другое, а сам словно стоял на одном месте. Лишь когда попал к отцу Кириллу, почувствовал, как душа начала изменяться, А во-вторых, самое начало духовной жизни состоит в том, что душа меняет мир видимый, к которому мы все привыкли и который нам кажется таким знакомым и обыденным, на мир невидимый, становящийся для нас все более реальным и осязаемым.
А мир видимый как бы тускнеет, и отходит все дальше, и все меньше терзает нас своими страстями и привязанностями. Если душа не осуетится и не рассеется, то, еще живя на земле, начинает ощущать жизнь вечную.
Мы помолчали, слушая, как вечерний дождь продолжает шуршать по крыше кельи.
— Пока я полгода жил в миру, занимался домом в Сергиевом Посаде, отца перевозил, то чуть было все не растерял. Ни о каком постоянстве молитвенном уже даже не помышлял. Спасибо, отец Кирилл поддержал и помог в молитве укрепиться… Мне Старец внушил хорошенько запомнить, что сердце должно быть стойким и мужественным в отношении страстей, чтобы оно через них смягчилось для прихода благодати. Именно брани со страстями, попущенные нам Богом, и умягчают сердце, а умягчаясь, оно смиряется и готово к принятию благодати, для которой нельзя быть ни малодушным, ни жестоким…
Наутро отец Филадельф засобирался вниз:
— Нужно в скит идти. Василий Николаевич обещал показать, как мед качать.
Мне было жаль, что он уходит. Как бы то ни было, я к нему крепко привязался, не меньше, чем в к Евстафию, и некоторое время чувствовал себя покинутым и одиноким. Вместе с ним ушел и кудрявый иеродиакон, обещая обеспечить нас горными вещами. Потом это чувство одиночества постепенно рассеялось под чарующей беспрестанной сменой осенних пейзажей…
На Решевёй меня ожидал полный разброд. Мои товарищи не разговаривали друг с другом и в трапезной ели молча, опустив глаза в свои тарелки. Даже свежеоткаченный мед не радовал их.
— Отцы, нужно полюбовно договориться, как нам лучше поступить, чтобы жить в мире. Высказывайте свои соображения.
На мое предложение инок угрюмо уставился в пол, а иеромонах предпочел смотреть в окно. Они сидели набычившись, чтобы не встречаться друг с другом взглядом.
— Если вы молчите, то я предлагаю такое решение: я ухожу зимовать в верхнюю келью, отец Филадельф поселяется в моей келье на папоротниковой поляне, а отец Евстафий остается в скиту.
Инок промолчал на мои слова, а иеромонах вспылил:
— Отец Симон, что вы говорите? Представьте, если мне надо будет спуститься на Решевей что-нибудь здесь взять или переночевать — как это возможно с отцом Евстафием? Да он просто дверь не откроет или мы драться начнем!
— А чего тебе дверь открывать? Ты что-нибудь сюда привез? Приехал и живешь на всем готовом, а я здесь в мозоли руки стер! — раздраженно бросил ему Евстафий.
— А я что, не стер в мозоли руки? Вот мои мозоли — проверь! — Иеромонах протянул свои ладони с огрубевшими мозолями. — Батюшка, с этим человеком никаких договоров заключить не удастся!
— Батюшка, из ваших уговоров ничего не выйдет! Вы наконец решите одно — или он, или я! — твердо заявил капитан. — Вместе нам здесь не жить! А то я за себя не ручаюсь… Как скажете, так и поступим. Я на все согласен!
— Я тоже, — негромко проговорил иеромонах, все так же продолжая смотреть в окно, где небо хмурилось тяжелыми осенними тучами.
— Отец Евстафий, не торопись, все уладим, это же явное искушение.
На мои слова он гневно махнул рукой, нервно перебирая напильники на верстаке.
— Батюшка, моему терпению, хотите вы или не хотите, пришел конец! — заговорил Филадельф, оторвав взгляд от окна и обратившись ко мне. — Я с этим человеком зимовать не буду! Евстафий, сами видите, как с цепи сорвался…
По его лицу стало ясно, что все уговоры бесполезны. «Вот и пришли изменения… — понял я. — Значит, прежней жизни конец! Удивительно, с каждым порознь жить можно, а вместе они не могут ужиться… Что делать?» — Оба были мне дороги, но поставили меня перед тяжелым выбором. В конце концов мне пришлось переломить себя и оставить иеромонаха, присланного отцом Кириллом.
— Значит, поступим вот как: отец Евстафий пусть снова возвращается в церковный дом, в котором он жил до этого, а отец Филадельф останется в скиту, — объявил я свое решение.
— Тогда я забираю коня! — встал во весь рост капитан и сжал кулаки. — Афона я никому не отдам! Вы его здесь угробите…
— Хорошо, забирай коня. Ты прав, ему лучше быть с тобой. Кроме того, можешь взять еще треть продуктов и треть общих денег.