Страница 90 из 212
У добра никогда нет отказа, а у зла никогда нет пощады. Зло хочет жить только в тени добра, а тень добра — это люди, утратившие это добро. Милость Бога к нам открывается вначале как суровая десница Божия, не дающая нам обрести покой во зле. Затем эта милость открывается нам как рука любящего старца, выводящего нас из области зла. И если мы доверимся ей, то благодать Божия обнимает нас, как руки любимой матери, даруя нам святость и блаженство Небесных обителей, путь в которые нам любвеобильно открывают сострадание и любовь святого человека — духовного отца.
ИСПОВЕДЬ
Можно знать, что Бог есть и остаться неверующим, не исполняя заповеди Его. Можно не знать, что такое есть Бог и быть верующим, постигая Его чрез усвоение и исполнение евангельских заповедей. Так не отводи же очей своих, разум мой, от Бога истинного к тому, что не является Богом твоим! Ибо невозможно ни определить это как истинно существующее, потому что проходит оно словно тень, ни назвать его несуществующим, так как есть Создатель его, Сущий от века. Если бы Ты стал изменяющимся, Боже мой, где же был бы тогда я, подобный промелькнувшему ветру? В Тебе одном нахожу неизменную незыблемую опору мою, Боже вечной неизменности и блаженного постоянства! А входом в Тебя служит слезное омовение в Таинстве таинств, изливающейся из самых недр пробуждающейся души покаянной исповедью. Душа устремляется к нравственной чистоте, ибо это ее естественное состояние, из которого она вышла. Непрерывный мысленный процесс легче всего отследить, находясь среди чистой природы, там, куда постоянно звало нас сердце.
Спустившись обратно в узкую лесную долину с неудачного подъема, мы обнаружили старую лесхозную дорогу, тянувшуюся километров двадцать сквозь густые одичавшие яблоневые леса с обломанными сплошь ветвями. Судя по всему, здесь как следует поработали медведи. За день миновать эти медвежьи сады не удалось и, найдя ровную поляну с чистым ручейком, журчавшим среди зарослей густой мяты, мы сделали привал и приготовились к ночлегу. Палатки у нас не было, мы постелили, как обычно, полиэтиленовую пленку и коврики, на которые кинули свои спальники. До наступления темноты прочитали монашеское правило, а иеродиакон перекрестил крестом все направления. После чая и обсуждения нашего дальнейшего пути, с наступлением сумерек, мы приготовились отдыхать.
И здесь по одичавшим садам начался такой устрашающий звериный рев и треск ломаемых ветвей, словно там в чаще бились допотопные ящеры. Мой друг, взволнованный этой какофонией, поднял меня:
— Молись, молись! Слышишь, что творится? Читай «Живый в помощи», а я буду все вокруг кропить крещенской водой!
Я начал безостановочно читать молитву, а иеродиакон безпрестанно кропил все стороны света святой водой, разбрызгивая ее кропилом, которое он предусмотрительно взял с собой. Мы снова легли спать, но спали не больше получаса. Меня разбудило то, что отец Пимен тряс меня за плечо и шептал:
— Молись, молись!
Я снова читал псалом, а мой товарищ кропил крещенской водой горные просторы. У меня скоро сел голос и читать молитвы уже не было сил. Звериный рык несколько стих, но иеродиакон не мог спать:
— Давай, еще читай!
— Не могу, уже устал! — взмолился я и повалился на коврик. — Пусть рычат хоть до утра! Уже сил нет, я устал…
Отец Пимен продолжал читать молитвы, а я уже спал, не обращая внимания на рычания и вопли из черных яблоневых джунглей. К слову сказать, поэт как заснул в сумерки, так и проспал до утра. Когда мы рассказали ему о ночных искушениях, он не верил нашим словам, уверяя, что он ничего не слышал.
Постепенно продвигаясь дальше по тропе, мы добрались до ущелья схимника. Вокруг все казалось диким и неприступным. Над одним из крутых скальных обрывов иеродиакон указал на грот, в котором пытался зимовать пустынник. Действительно, летом он был практически недосягаем, а зимой по снегу становился легко доступным для любого охотника. Мы расположились под этим крутым обрывом, устроившись таким образом, чтобы за спиной находилась скала. Так благословил отец Пимен, готовясь к очередному ночному искушению. Алексей и я взяли котелки и отправились к реке за водой. Возвращаясь, мы увидели, что горят кусты, росшие по обрыву.
«Пожар!» — завопили мы и помчались на огонь, расплескивая из котелков воду. Но, прибежав, обнаружили следующую картину: наш друг спокойно расхаживал среди огня, любуясь произведенным эффектом.
— Теперь сюда никакие медведи и кабаны не соберутся! — объяснил он довольным голосом.
— Это так, но если лес загорится, то мы пропали! — разволновавшись ответил я.
Остатками воды и ветками мы с поэтом погасили огонь. Ночь прошла спокойно, только дым от обгоревших кустов постоянно тянул на наш ночлег. От едкого дыма першило в горле и слезились глаза.
— Вот видите, ночь прошла спокойно, огонь испугал зверей! — объявил утром отец Пимен.
Стало ясно, что живя в многолюдстве монастыря, он отвык от горного уединения. За чаем мы долго разговаривали о том, как защищать нашу ночевку от диких зверей. Я по мере сил старался придать этим разговорам веселый оборот.
Наша цель состояла в том, чтобы выйти на альпийские луга, устроить многодневный привал, читать молитвенное правило и совершать небольшие прогулки по окрестностям. К сожалению, на этом маршруте я сбился с пути. Выбрав неправильное направление, заставил всех карабкаться по крутому склону, цепляясь за кусты и траву. Иеродиакон терпеливо полз вверх и вскоре исчез из виду. Следом полез мой спутник с большим рюкзаком за спиной. Внизу бежала небольшая речка с острыми камнями, скатившимися с обрыва. Поэт взял круто вправо и отдалился от меня, держась за траву на высоте трех-четырех метров. На моих глазах кусты травы, за которые он ухватился руками, медленно оторвались от скалы. Мой друг также медленно, как в замедленной съемке, завалился на спину и полетел вниз. Все произошло так неожиданно, что я растерялся. Но поэту помог рюкзак — он потянул его вниз, но он же и спас ему жизнь, защитив от острых камней. Бедняга упал в реку на спину прямо на острые камни. Я подбежал к нему и помог подняться:
— Ну как ты, жив?
Он не отвечал, но твердил одно и то же, словно его заклинило:
— Мой паспорт, мой паспорт…
Обнаружив паспорт во внутреннем кармане штормовки совершенно сухим, он успокоился и пришел в себя. Мы не стали больше подниматься по обрывам, а прошли вверх по речке метров сто, где увидели широкую тропу, пересекающую речной поток и поднимающуюся вверх в луга.
После падения наш спутник начал хандрить. Он подолгу отставал, и нам тоже приходилось останавливаться и дожидаться его, когда он появится из-за поворота. Горы показали, что характер у него не сахар. Так он шел до самых лугов, далеко отставая и не желая идти вместе. Возможно, поэт винил меня, послужившего причиной его падения: ведь это я избрал неверный путь. Дождавшись товарища, я попросил у него прощения:
— Прости, Алеша, это я виноват, что выбрал плохой маршрут!
Но он резко оборвал меня:
— Да ты уже достал меня своими извинениями! — поэт явно не хотел со мной разговаривать.
Когда наша группа вышла на просторные луга, лежащие в голубой дымке, москвич явно повеселел и, казалось, забыл о своем падении и обиде. На горных склонах было привольно и красиво. Всюду цвели чайные розы, и весь поход нас сопровождал их аромат. Травянистые склоны переходили в скальный высокий гребень хребта Хазратишох, за которым лежал Афганистан, отделенный от Таджикистана рекой Пяндж. У подножия гребня мы расположились на ночлег. Развели костер и залюбовались открывшимся видом: вдаль, чередой фиолетовых гряд, насколько хватало глаз, уходили на запад безбрежные просторы Южно-Таджикской депрессии, исполненные золотистого очарования ложащихся на землю сумерек. Иеродиакон шумно вздохнул: «Хорошо, правда?»
Я кивнул головой. Мы понимали друг друга. Даже поэт блаженно улыбался, с восторгом любуясь далями.