Страница 89 из 212
— Так, батюшка, — улыбнулся иеродиакон, понимая намек старца.
— Корень спасения — глубокое убеждение в безполезности всяких мирских дел! Грустно не знать Христа, даже если знаешь весь мир…
Мы вышли из кельи отца Моисея, размышляя над его словами.
Несколько дней, которые я пробыл в Лавре, молясь у преподобного, были освещены тем благодатным внутренним огоньком, который согревал и утешал сердце и душу. С этим тихим и трепетным светом в сердце я вернулся самолетом в Душанбе и с восторгом поделился с родителями впечатлениями от встречи с отцом Кириллом:
— Он такой добрый, мудрый и очень хороший! К тому же он еще и духовник самого Патриарха! — похвастался я, поднимая статус своего старца в глазах родителей.
Отец и мать со счастливыми улыбками смотрели на меня, совершенно согласные с тем, что они услышали. Заочно они уже полюбили самого родного и любимого человека в нашей семье.
Монахиня из нашего храма поздравила меня с тем, что отец Кирилл взял меня в духовные чада:
— Он замечательный батюшка, я много слышала о нем хорошего! — говорила она мне. — А я бы тебе посоветовала все же съездить еще к одному старцу. Он великий подвижник и духовный светильник!
— Кто же это, матушка?
— Отец Николай, на острове Залита, под Псковом! Слыхал о нем?
— Нет, не слышал…
— Так поезжай к нему, советую!
Я задумался. Образ отца Кирилла уже вошел в мое сердце и оно не желало искать для себя никого другого.
— Как-то не тянет ехать, матушка… Мне мой батюшка очень понравился и я не могу уже ездить к другим духовникам, простите!
— Ну как хочешь… Тогда держись своего старца, он тоже хороший духовник!
Так я и не поехал на остров Залита, хотя впоследствии много знакомых ездило к этому известному духовнику. Моя душа уже поселилась у ног моего любимого духовного отца и не могла его оставить.
Задавшись целью исполнить послушание, которое мне благословил иеродиакон, я купил темно-серый простой костюм и черную рубашку, в которых мне было очень душно и жарко в летнем Душанбе. В таком виде я стоически ходил на службы в храм и вскоре это стало моей привычной одеждой. Молитвенное монашеское правило мне пришлось по душе и усвоилось на одном дыхании. С правилом приходила пусть небольшая, но ощутимая благодать, дающая силы жить и радоваться. Еще оставалась радость поэзии, которой я доверял свои сокровенные чувства и переживания. В газете продолжали появляться мои стихи, благодаря доброму отношению к моим стихотворным попыткам заведующей отделом поэзии. За время работы в сейсмологии мне удалось собрать большую библиотеку из популярной тогда серии «Библиотека всемирной литературы», а также все переводы таджико-персидской поэзии, в которых я нашел немало мудрых строк. Из своих стихов того периода, посвященных моим родителям, осталось в записях всего два стихотворения: одно — посвященное матери, а другое — нашему дому.
В середине лета пришло письмо от иеродиакона. В нем он сообщал, что за участие в подготовке Православного Поместного Собора ему благословили отпуск и он приедет в Душанбе со спутником — поэтом, который взял благословение на эту поездку у отца Кирилла. Мы встретились с отцом Пименом в аэропорту и с сердечной теплотой обнялись. Он по-прежнему оставался самым близким моим товарищем. Поэт должен был приехать поездом. Иеродиакон начал разговор с того, что после утомительного послушания в Лавре ему хорошо было бы с молитвой пожить в уединенном месте в горах. Мы сошлись на том, что отправимся в ущелья хребта Хазрати-Шох, который понравился схимнику, и побываем на том месте, где вся их компания сооружала келью.
Дождавшись поэта, которым оказался Алексей — чадо отца Моисея, мы выехали на попутных машинах в Куляб. Оттуда добрались до поселка Муминобад, расположенного в предгорьях долины. Дальше мы двинулись вверх горной тропой, по сторонам которой открывались изумительные виды на отроги хребта Хазрати-Шох, называемые Чиль-Духтарон. Это одно из удивительных горных нагромождений, которое довелось видеть. На огромную высоту уходили лабиринты каменных башен, столбов, куполов, арок и монолитных блоков, представляющих собой горные останцы — неразрушенные фрагменты твердой породы, протянувшиеся примерно на сто пятьдесят километров.
Нам хотелось напрямую подняться на сам хребет, чтобы срезать долгий кружной путь и добраться до уединенного укрытия, которое выбрал для себя кавказский монах. Увидев подходящую тропу, мы начали подъем. Поднявшись примерно на тысячу метров, нашли узкую скальную перемычку шириной не более двух ступеней и длиной метров тридцать. Она выходила на обширный зеленый луг в зарослях «лисьих хвостов». Там виднелась палатка пастухов и вился дымок. Не без робости мы с иеродиаконом, молясь друг за друга, перешли эту страшную перемычку, по бокам которой зияла бездна. Веревочной страховки, к сожалению, у нас не было. Потом в путь отправился наш спутник. На середине этого опасного перехода у него, видимо, закружилась голова. Он взмахнул руками, пытаясь сохранить равновесие — сердца наши замерли. Но поэт все же обрел равновесие и присоединился к нам на другой стороне. Стало ясно, что в горах ему несдобровать. Я как мог, успокаивал его, рассказывая различные случаи из горной жизни, которые имели благополучное или забавное окончание.
Мы подошли к палатке, представлявшей собой большой брезентовый тент. Под ним тлел очаг, над которым висел закопченный чайник. От овечьей отары, пасущейся вдали, к нам помчались разъяренные псы. Из палатки выскочил мальчик-пастух и, отогнав лающих собак, позвал нас внутрь. Там отдыхали два старика-таджика, а мальчик следил за огнем. Старики не знали ни слова по-русски, как и мальчик. Пришлось кое-как говорить мне и, после обмена новостями, беседа замолкла. Мальчик снял чайник с огня, старик что-то сказал ему. Тот выбежал из палатки и быстро вернулся. В руках он держал белые лепестки дикой розы, которые тут же бросил в кипяток. Затем старик разлил чай по пиалам и подал нам. Чай из лепестков был восхитительный; чтобы выразить свое восхищение, я сказал, поднимая пиалу, вспомнив своего друга-узбека из пустыни:«Хороший!» Старики тоже подняли пиалы и повторили: «Хороший!» С каждой пиалой мы поднимали восхитительный напиток и восклицали: «Хороший!», и нам согласно отвечали пастухи, держа в руках пиалы: «Хороший, хороший!» Расстались мы довольные друг другом. К тому же выяснилось, что это плато круто обрывается с трех сторон и остается только обратный путь через нашу перемычку. Чтобы не рисковать, мы проползли опасное место на четвереньках. В опасности первым я вспомнил своего любимого старца — сердце жаждало новой встречи с ним и еще больше — исповеди.