Страница 86 из 212
Общение с монахиней дало мне возможность многое понять в церковых службах, особенно, в панихидах. Мне также приходилось много читать, сопровождая служащего священника на погребениях усопших. Монахиня, добрая, но властная женщина, сильно привязалась ко мне и требовала ежедневных встреч и поездок по домам верующих. Это показалось мне тревожным сигналом. Отец Стефан вновь устроил мне экзамен и объявил, что теперь он поставит меня на клирос читать кафизмы и часы. До этой поры даже простая старушка в голубом халате присматривавшая за свечами и убиравшая храм, виделась мне неземным существом. А те, кто пел на клиросе, представлялись мне живыми Ангелами. К тому же, под влиянием советов монахини не поднимать даже глаз на клиросе, я не дерзал разглядывать певчих. Зато певчие, особенно те, которые собирались по большим церковным праздниками на церковных хорах, а среди них были и приглашенные из местного оперного театра, разглядывали сверху верующих не стесняясь.
Попав на клирос, я испытал сильное смущение. Большинство клиросных состояло из студенток музыкального института. Почти все они были с подведенными глазами, посматривали во все стороны, отпускали шуточки и вели себя непринужденно. Среди них только одна девушка приходила ненакрашенной и вела себя очень скромно. Монахиня шепнула мне, что это жена молодого дьякона, переведенного сюда из другого города, и только к ней можно обращаться с вопросами. А вопросов всегда набиралось множество, так как я растерялся от обилия книг и от множества глаз, которые, как мне казалось, сверлили спину.
Наступило время моего первого чтения кафизмы. Буквы расплывались и я почему-то видел их с трудом. Страницы книги слипались и плохо переворачивались. Дыханье перехватывало, и приходилось постоянно проглатывать комок, стоявший в горле… Голос, которым я читал кафизмы, слышался мне чужим и незнакомым, а кафизмы словно не имели конца. Наконец, я закончил свое чтение и отошел в сторону. Никто не обращал внимания на мои переживания. Служба шла своим чередом, все было как обычно. Понемногу волнение стало проходить. Я успокоился и только тогда перевел дыхание: «Ага, вот оно как… — почему-то подумал я. — Это волнение мешает мне читать! Нужно относиться к этому делу поспокойнее…» Но сколько я ни пытался читать Псалтирь спокойно, волнение каждый раз вновь охватывало меня, хотя и не в такой степени, как при первом чтении.
Когда я появился в храме в очередной раз, отец Стефан сказал:
— Теперь пора тебе читать шестопсалмие!
— Простите меня, батюшка, я сильно волнуюсь даже когда читаю Псалтирь. А на шестопсалмие не знаю, как выйду… — смущенно пробормотал я.
— Бог поможет, не безпокойся! — успокоил меня добряк.
Он благословил мне стихарь, в котором я безпрестанно путался и сам себе казался смешным. Наступила минута для чтения шестопсалмия. Я уже оделся, некстати запутавшись во время одевания в длинных рукавах моей новой одежды, и держал в руках красный каноник. Ноги слегка дрожали. Священники в алтаре — служащий и настоятель — улыбались. Меня благословили и я на ватных ногах вышел на середину храма, который в субботу и воскресенье всегда был полон.
Дрожащим от волнения голосом я начал читать текст, то и дело сбиваясь и отыскивая глазами потерянную строчку. Как всегда, не хватало дыхания. Закончил я шестопсалмие еле-еле, таким оно показалось мне длинным. Я сильно устал, к тому же опять мой голос, звучавший в церкви, казался мне глухим и сиплым. Я вошел с книгой в алтарь под благословение, красный от стыда.
— Хорошо, хорошо. Бог благословит! — ободряюще сказал отец Стефан.
С этих пор, более или менее, с чтением было благополучно. Однажды я услышал как пономарь объяснял старушке-свечнице свое понимание того, как нужно читать шестопсалмие:
— Читать шестопсалмие нужно так, как читают дикторы на Московском радио последние известия — четко, ясно, чтобы каждое слово доходило до верующих. — говорил он.
Я задумался: «Конечно мое чтение никуда не годится…» Дома я несколько раз прочитал текст, стараясь походить на дикторов Московского радио. С нетерпением ожидал я своего выхода с шестопсалмием, намереваясь донести со всей силой священные слова до сердец собравшихся верующих. Читал я торжественно, в полной тишине, старательно соблюдая паузы и выделяя все запятые. Закончив чтение, я зашел в алтарь, ожидая похвал, и вдруг услышал от моего любимого батюшки:
— Что это ты вытворяешь? Читал же нормально, а сегодня такую штуку выкинул! Мы еле дождались, когда ты дочитаешь… Так больше не делай!
Пришлось тогда сполна устыдиться за свое самоволие.
После службы, когда я обычно шел к троллейбусной остановке, меня догонял наш прихожанин. По пути мы обычно беседовали. Он вел очень аскетический образ жизни:
— Я питаюсь с базара! — доверительно сообщил мой попутчик.
— Но это же дорого! — возразил я.
— Ничуть, ведь я подбираю то, что выкинули продавцы. Иногда, правда, бывает расстройство желудка, но в этом ничего страшного — все быстро проходит…
Я лишь качал головой, не одобряя такие чудачества. Этот человек был странноват, но его милая улыбка и доброе сердце привлекали к нему людей. Батюшки к нему благоволили, и мы познакомились. Его звали Анатолий. Иногда он приезжал к нам домой, и родители добродушно подшучивали, слушая его рассказы.
— Молитва у меня крепкая! — говорил он. — Когда я работал на Колыме, попал в снежный буран и потерял направление. От холода губы мне уже не повиновались, и я неожиданно взмолился всем сердцем, и в нем стало так горячо, что мне показалось, даже мороз исчез. Вышел я к своему вагончику, а молитва так и гудит внутри! С тех пор всегда ее слышу…
В это время мы снова сблизились с секретарем из Академии наук Таджикистана Сергеем. Его сестра пела на хорах по праздникам вместе с оперными певцами, а он стал часто заходить в храм на службу. Его дружеская поддержка и расположение оказались очень кстати на этом нелегком этапе моей жизни. К сожалению, спустя несколько лет мой новый товарищ погиб на строительстве совхозной фермы от удара током, работая во время «перестройки» плотником, так как кроме светлой головы у него еще были золотые руки. Тепло воспоминаний о наших искренних взаимоотношениях с близкими людьми превосходит скорбь от утраты родного человека, потому что добрая память, конечно же, сильнее печальных воспоминаний.
Когда мне довелось стать насельником Троице-Сергиевой Лавры, Сережа периодически навещал меня, живя в лаврской гостинице и с удовольствием трудясь на послушаниях. Во время последней встречи он почему-то попросил меня:
— Отче, я в духовной жизни, как видишь, не успеваю, и даже торможу… Есть у меня к тебе просьба: если со мной что-нибудь случится, пройди этот духовный путь и за меня также! Если ты это пообещаешь, мне будет легче на душе…
— Хорошо, Сережа, обещаю с Божией помощью это сделать! В каждой четке всегда будет молитва и о тебе. А что с тобой может случиться?
— Не знаю, отче, но мне как-то не по себе…
Мы с грустью попрощались при расставании. Этого милого и доброго человека мне очень не хватало впоследствии, особенно в Абхазии. А пока, в стыде за свои грехи, в покаянии за свои ошибки, в благоговении церковных служб я проходил первые азы смирения и послушания, чтобы приблизиться к будущей встрече со своим старцем.
Если мы начнем искать истоки зла вовне, мы только увеличим это зло. Такие поиски неизбежно приводят к тому, что оно входит в нас и начинает действовать через нас, найдя наш ум, душу и сердце удобными орудиями для совершения греха. Если же мы воздвигнем несокрушимую преграду всем попыткам зла утвердиться в нас, мы обретем ничем не ограниченную свободу в добре, ибо только добро свободно. Нерушимая преграда злу и греху — наше покаяние и решимость впредь не допускать согласия со злом, пребывая свободными от греха. Душа живет верою, и если открыть этой вере все сердце, то вера осветит все его глубины, которые жаждут света, ибо не выносят никакой тьмы.