Страница 65 из 212
До меня внезапно донесся голос, говоривший молитвы, — это молился обо мне мой друг, чтобы Господь помиловал меня, и я не умер на этой поляне.
— Молись, молись обо мне, дорогой мой! — слабым голосом произнес я и снова умолк, подхваченный новыми излияниями света и невыразимого счастья.
Очень медленно, постепенно уменьшаясь в яркости, внутренний свет исчез и стал виден солнечный свет, подобный бледному свету луны, тусклый и совсем неяркий. Настолько свет земного солнца не шел ни в какое сравнение с лучезарностью того света, который сиял во мне! Теперь он исчез, оставив приходящие в душу, словно волны безграничного светоносного океана, веяния несказанного блаженства. Мы остались ночевать на этой поляне. Я лежал, не имея сил пошевелиться, чувство голода отсутствовало совершенно.
— Ты хотя бы помнишь, что ты говорил? — спрашивал меня взволнованный Петр, ощущая необычность происходящего. — Как ты себя чувствуешь?
— Спасибо, мне полегче… — прошептал я. — Только говорить не могу…
Так продолжалось всю ночь и под утро я уснул. Утром проснулся свежим и бодрым, но как только я произносил слова «Господи» или «Иисусе», то же самое ощущение безпредельного блаженства наполняло всю душу.
Время шло, а нам еще предстояло добраться до верховий Оби-Хингоу, что и было нашим первоначальным планом. Медленно и осторожно я поднялся. Мы перекусили, упаковали рюкзаки и отправились дальше по дороге, ведущей нас все выше и выше по уходящей вверх долине. Состояние безграничного счастья и без-предельной радости не покидало меня. Чтобы это переживание не усилилось снова, я старался идти молча, внутренне оставаясь благоговейным наблюдателем того, что совершалось в моей душе. Но как только ум вспоминал начало молитвы «Господи Иисусе», это удивительное блаженное переживание опять возобновлялось, вынуждая меня останавливаться и замирать.
Так мы брели километр за километром, делая частые привалы, на которых мой ум снова погружался в состояние неземного блаженства. Все остальное — ни удивительные ущелья, уходящие в таинственные дали, ни острые горные пики, возвышающиеся над ущельем, словно языки пламени, ставшие камнем, ни виднеющиеся вдали ледники Дарвазского хребта — ничто не запечатлелось в душе. Все это я увидел потом, когда проходил этой дорогой еще раз. Мы прожили в верховьях ущелья несколько дней, где я почти все время лежал в спальнике, безмолвно молясь, а Петр, сидя, молился рядом.
Тихо и постепенно моя душа возвращалась в обычное состояние, только ощущение несравнимого ни с чем счастья присутствовало в ней неисходно. На обратном пути я попросил моего друга никому не рассказывать о том, чему он невольно оказался свидетелем. К его чести он действительно сдержал свое слово. В Душанбе мы вернулись здоровыми и бодрыми. Все во мне внутри совершенно успокоилось, но душа стала другой настолько, что сам себе я уже виделся иным человеком, чем был до этого похода в горы. Через несколько дней я уехал в Пештову и мы с Петром расстались до следующей встречи. Это путешествие изменило не только меня, но и моего друга, который неожиданно для себя перебрался в горы, которым посвятил всю свою жизнь.
Лето прошло в молитве, работах в огороде и сборе тутовника. Затем пришла пора сбора орехов. Со стороны администрации лесхоза начались строгости. На сбор орехов в лесничество каждый год приезжал специальный уполномоченный из Москвы и наблюдал за сбором урожая. Излишки орехов у населения изымались начальством. Людям приходилось прятать свои запасы, пытаясь добыть скудный заработок для своих семей от продажи плодов. Наши орехи Авлиекул вывез пораньше, оставив мне на зиму два мешка из нашего урожая для еды.
Когда он собрался переезжать с семьей на зиму пониже в кишлак, к нам на лошадях подъехала группа местных жителей. По бокам лошадей висели навьюченные мешки с орехами. Они просили геолога спрятать их запас у нас в доме, примерно, мешков пятнадцать. Мы сложили весь груз в темную комнату, где стояла записывающая аппаратура. Авлиекул попрощался со мной и попросил никому не говорить о спрятанных мешках с орехами. Я пообещал молчать и остался один.
Но мое одиночество через несколько дней было нарушено гудением подъехавшей машины, которая тут же принялась сигналить. Из нее вышли директор лесхоза, грузный мужчина со строгим лицом, и парторг, худенький таджик с колючим взглядом. Он единственный в кишлаке носил шляпу и невзлюбил меня с первого раза. Следом за ними из машины вышли два егеря, знакомые мне по их периодическим приездам на Пештову.
Между директором и мной состоялся следующий диалог:
— Вот скажи нам, ты честный человек? — спросил директор, уставившись в меня изучающим взглядом.
— Ну, вообще-то, честный… — ответил я.
— А раз ты честный человек, то честно скажи нам, у тебя кто-нибудь из наших людей из кишлака спрятал орехи?
— Нет, никто не спрятал, — я непреклонно стоял на своем.
— Точно?
— Точно.
— А если мы посмотрим?
— Смотрите! — твердо сказал я, решив, будь что будет, уповая на Бога.
Но мой твердый ответ рассеял у директора последние сомнения:
— Ну смотри, если узнаем, что прячешь орехи, то хорошего от нас не жди! — буркнул он, влезая в машину.
Парторг что-то недовольно шептал ему на ухо, но директор махнул рукой.
Вечером приехали владельцы спрятанных орехов. Несчастные кишлачные бедняки не знали, как благодарить меня, завалив мой дастархан лепешками и домашними сладостями. Отдай я их урожай директору лесхоза, как бы я потом встретился с ними и смотрел им в глаза? Этот случай многому научил меня — ставить на первое место правду Божию, а не человеческую и привлек ко мне симпатии местного населения, включая самого директора, который впоследствии узнал, что я помог беднякам. После этого он всегда покровительственно здоровался со мной за руку и звал в гости.
В середине осени приехал Авлиекул, чтобы до наступления зимы я смог навестить родителей. До кишлака я добирался пешком, с рюкзаком на плечах, взяв с собой для еды в пути несколько килограммов грецких орехов. На половине дороги меня остановил егерский кордон и объявил, что по приказу директора они производят досмотр груза у всех, кто проходит через шлагбаум. Среди егерей я заметил парторга, который издали неприязненно глядел на меня. Сдерживая раздражение, я снял рюкзак и отдал его егерям:
— Смотрите сами! — один из осматривающих вытащил из рюкзака мои вещи, потом нащупал орехи.
— Есть орехи! — крикнул он парторгу.
— А сколько?
— Несколько килограммов…
Тот недовольно поморщился:
— Пусть идет!
А проверяющий тихонько шепнул мне:
— Прости, друг…
С местной машиной из Сари-Хосора я приехал в Душанбе, привезя родителям спрятанные для них в дровах Авлиекулом два мешка орехов. В городе еще стояло лето. Было тепло, в саду зрели яблоки, с виноградника свешивались огромные кисти сахаристого винограда, пышно цвели бархатные благоухающие розы и осенние цветы — голубые гортензии. Родители радостно встретили меня, словно жители «земного рая». Как всегда несколько дней у нас шел обмен новостями. Отец уволился из «Интуриста», недовольный порядками в отеле. Он случайно натолкнулся на комнату с записывающей аппаратурой, где два сотрудника КГБ постоянно вели прослушивание всех комнат. Теперь он работал гардеробщиком в ресторане «Океан», недалеко от нашего дома.
Через неделю приехал Петр и рассказал, что его знакомые устроились работать на горную гидрометеостанцию, почти рядом с Душанбе, чтобы там молиться в уединении.
— Вот как? А я там работал одно время… — удивился я.
Он обрадовался:
— Так ты знаешь дорогу на эту станцию? Давай сходим вместе к ним в гости!
Мы договорились утром выйти в путь, и здесь я совершил ошибку, чуть не стоившую нам жизни. Предположив, что в этом ущелье еще не выпал снег, я одел легкие горные ботинки, а не сапоги. То же самое сделал и мой товарищ. На автобусе, а затем на попутной машине, мы добрались до устья нашей реки, где тропу уже слегка припорошил снег. Это не показалось мне опасным, и мы бодрым шагом начали подъем по горной тропе. Длинный затяжной подъем к метеостанции длиной в семь километров обычно можно пройти за час или полтора, если не спешить. Но в этот раз все случилось иначе и не так, как мы предполагали.