Страница 61 из 212
Новая жизнь в Пештове несомненно была лучше прежней, когда я жил в Богизогоне. Во-первых, вокруг — совершенное безлюдье. Ближайший кишлак, где жила семья и родители Авлиекула, находился на расстоянии тридцати километров. Во все стороны уходили необозримые, дышащие чистым воздухом и кристальной синевой горные просторы, среди которых струились прозрачные реки, широкие и привольные. Вдаль уходили ущелья, похожие на сказочные скальные города со своими лесными улицами и переулками. Станцию окружали ореховые леса, тутовые сады со сладкими ягодами размером чуть ли не с большой палец руки, одичавшие черешни, виноград, барбарис, боярышник и облепиховые заросли, густо разросшиеся в пойме реки. Во-вторых, летом у нас всегда на дастархане стояло кислое молоко, которое заквашивала жена моего друга, скромная и тихая женщина, в кладовой всегда было свежее молоко от коровы, пасшейся на лугу. По двору бродили куры, постоянно несшие яйца и оставлявшие их где попало. Моей обязанностью стало по утрам разыскивать их «подарки», которые я находил даже в старых ботинках и галошах. Но главное — у нас была своя лошадь белого цвета, мирная и спокойная, а также свой ослик с норовистым характером.
— Лошадь — ракета, ишак — метеор! — шутил Авлиекул, наблюдая, как я управляюсь с нашими помощниками. — Выбирай сам, кого хочешь!
На лошади и ослике мне доверяли ездить даже в кишлак, а путь туда был не близким. Для меня выделили в большом, недавно построенном блочном доме хорошую комнату с окном на восток: прямо за ним качались ветви старого тутовника. Дальше, на холме, переходившем в красивый, розового цвета, горный кряж, сложенный из мергелей, был тутовый сад. Сам Авлиекул, с женой и малышом, который всегда тянулся ко мне на руки, расположился в другой комнате, рядом с кухней. Третья комната служила мехмонхоной для гостей, аппаратура находилась в четвертой затемненной комнате. Летом геолог жил с семьей на станции, а после сбора орехов и вплоть до схода снега, оставив мне запас картофеля и круп, перебирался вниз, в кишлак, к своим родителям, где жили его меньшие братья и сестры веселой и дружной семьей. Самым авторитетным среди них был, конечно, отец моего друга, Джамшед, благообразный старик с седоватой бородой и добрыми умными глазами. С ним почему-то я подружился больше всего, так же крепко, как Авлиекул сошелся с моим отцом в Душанбе.
— Федор-хон, когда Бог задумал создать землю, — уважительно говорил мне Джамшед, — один небольшой кусочек Он решил оставить для себя. Но когда творил землю, этот кусочек выпал у Бога из рук и стал Таджикистаном. Вот какие у нас места, — сам видишь! Живи и любуйся!
Здесь, в Пештове, у меня установилась регулярная молитвенная практика, распорядок которой почти никогда не нарушался в течение многих лет. В этих безлюдных горах я любил свободно бродить с четками и, находя красивое место, совершал там долгие молитвы. Вскоре по всем окрестностям у меня появились излюбленные уголки, где я забывал в молитве обо всем на свете. Вместе с моим другом мы сажали картофель, помидоры, огурцы, лук, чеснок, морковь, горох — весь набор деревенского огорода. Еще сажали кукурузу, ради сладких початков.
Во время наших огородных работ Авлиекул ставил на окно дома радиоприемник и включал его на полную громкость: резкие пронзительные звуки дутара — двуструнного инструмента, вроде балалайки, изводили слух монотонной мелодией. Мой друг любил громкую национальную музыку.
— Тебе радио не мешает? — вежливо спрашивал он. — Классику западную мы не понимаем, а вот это — он указывал на трясущийся радиоприемник, — прямо берет за душу!
В середине лета мы все вместе не спеша собирали вянущие ягоды тутовника, в основном, белого; сладкие и мягкие ягоды в мешках спрессовывались в плотную массу, похожую на сладкий хлеб. Из родника у скал геолог провел по шлангу воду, чистую и вкусную. За лето мы собирали пять-шесть мешков тутовника. Один мешок ягод Авлиекул всегда оставлял мне на зиму. Осенью начинался сбор орехов, крупных, с тонкой скорлупой, и совместными усилиями нам удавалось наполнить орехами десять-двенадцать мешков. Из этого запаса два-три мешка орехов я отвозил родителям, а одним мешком орехов питался всю зиму.
Белая наша лошадка дарила мне много радости, когда приходилось отвозить в кишлак на почту станционные сейсмограммы, а это почти шестьдесят километров туда и обратно. Сидя на кобыле, мирной трусцой бежавшей по легкой, словно пух, дороге, мимо облепиховых и тамарисковых чащ, я любил распевать молитву во весь голос, а когда замечал поляну в нарциссах и пионах, сходил с лошади и, усевшись среди цветов, молился, а лошадь мирно паслась рядом. Она же спасла меня от верной гибели в паводок на вздувшейся от весенних ливней реке.
В мае в горах прошли сильные грозы. И когда погода прояснилось, я выехал в кишлак, чтобы отправить почту, потому что из-за дождей вышли все сроки. У реки мы остановились — брод исчез. Сильное течение, изменившее свой цвет с голубого на желтый, клокотало у берегов. Попав в безвыходную ситуацию, я решил довериться моей помощнице. Кобыла долго нюхала воду, выбирая переправу, потом осторожно зашла в стремительно несущийся поток. Ей удалось пройти больше половины разлившейся реки, но все же сильный напор течения, вздувшегося большим буруном справа, сбил ее с ног и нас стремглав понесло по реке. Над бурлящей водяной поверхностью остались только наши головы — ее и моя. Так молиться, как тогда, в паводок, — всем сердцем, — я молился Богу впервые! Ухватившись за шею лошади, я отдался на волю течения. Чуть пониже оно с грохотом разбивалось о большие валуны. Моя лошадка упрямо боролась за наши жизни и наконец она все же смогла встать на ноги, а затем, дрожа всем телом, выбралась на берег. Спасибо тебе, моя спасительница! Удивительно, что почта в рюкзаке за спиной не успела намокнуть. Но в душе осталась память об иной молитве — сильной, целеустремленной и горячей, а также желание когда-нибудь обрести ее навсегда.
Пойду ли я в горы без Тебя, Боже мой, скучна мне любая гора земная. Отправлюсь ли в странствия по лицу земли, любая страна томит душу мою скукой своей. Когда нет во мне любви Твоей, я — словно камень, падающий с крутизны, словно вода, оставившая облака и низвергающаяся с небес. Без Тебя, Боже, я — раб любого обстоятельства, а с Тобой — владыка времени и хранитель жизни, питающийся блаженной пищей Небесного покаяния.
ПЕШТОВА
Ум, привыкший собирать и накапливать факты, хочет понимать духовные истины таким же привычным образом, как он привык это делать прежде. Лишь со временем он начинает догадываться, что духовное слово постигается только в Духе Святом. Мирское знание, в конечном счете, издевается над умом, стремящимся накопить это пустое знание побольше, и затемняет его природу. Только духовное знание очищает ум от лжезнания, принося ему мудрость и освобождение от лжи и утверждая его в Божественной истине.
Все, что возникает перед нашим взглядом, в скором времени исчезнет для нас навсегда, как исчезнем и мы сами. Но прежде чем все это исчезнет, нам нужно успеть проникнуть в ту безсмертную любовь, которая скрыта за всеми образами многообразного бытия, ибо она и есть река вечной жизни. Время поисков души — это и есть время ее созревания.
Под осень у меня в лесу состоялась опасная встреча с большим стадом диких кабанов. Когда я гулял с четками по полянам, устланным янтарной листвой осыпающихся платанов, мне показалось, что поодаль, в высокой траве, пасется большое стадо коров с телятами. С радостной наивностью я устремился к ним, желая угостить телят кусочками лепешки. Те, кого мой обманувшийся взгляд принял за коров, оказались огромными тушами секачей с острыми изогнутыми клыками, а телята — кабанами-подростками. Заметив меня, все стадо повернуло головы в мою сторону. Я попытался успокоить их тревогу, заговорив с животными как можно более ласково: «Не бойтесь, не бойтесь! Я не охотник!» Секачи, услышав мой голос, недовольно фыркнули и резко устремились в лес, за ними вскачь последовали остальные животные. Только тогда я перевел дух… Интересно отметить, что днем встречи с кабанами происходили не так часто как вечером, когда наступали первые легкие сумерки. В этот час луга оживали и отовсюду в кустах слышалось движение и треск ветвей. Ущелье с одного склона на другой пересекали огромные туши кабанов, с мордами размером с дорожный чемодан.