Страница 196 из 212
Проснулся я от ночной тишины, наполненной удивительным покоем. Дрова прогорели, и печь начала остывать. Звезды висели в окне, глядя в келью сквозь плексиглас. Что-то новое в этой ночи заставило меня прислушаться: за окном было тихо. Тогда я обратил внимание внутрь себя и с радостью обнаружил, что больше не чувствую никакой боли — она исчезла полностью. Боже, как сладко было молиться Тебе в те далекие Святки, как слезно благодарило сердце мое Тебя, Боже, за все Твои милости и за помощь святых Твоих!
Моей любимой иконой, которую я привез с собой из Троице-Сергиевой Лавры, была фотография Иверской иконы Матери Божией, которую мне подарили православные гости из Америки, как их тогда называли — «зарубежники». Она представляла собой фотографию с иконы, написанной на Святой Горе Афон. С этой иконой в то время происходило множество чудес и исцелений. Фотография была небольшого размера и вставлена в простенький деревянный киот со стеклышком. Однажды зимним погожим утром, молясь перед ней, я заметил на фотографии капельки маслянистой жидкости. Полагая, что внутрь попала вода, я открыл киот и, протерев иконочку рукой, ощутил при этом тонкое благоухание.
«Странно, — подумалось мне. — Что это может быть?» Растерев этой рукой лоб, я задумался: «А можно ли мне молиться этой иконе? Ведь капли на ней могут быть проделками бесов…» К тому же эта икона пришла ко мне из Зарубежной Церкви, с которой Русская Православная Церковь тогда не состояла в церковном общении. Сильно смущенный этим обстоятельством, я отставил ее в сторону.
Как только я пришёл к такому предположению, туча помыслов сомнения, неверия и хулы окутала меня, и все эти мысли одна за другой забушевали в моем уме. Потрясенный натиском помышлений, я сжал голову руками. Сильное уныние охватило сердце, словно железным обручем, и поселилось в груди. Молитва прекратилась, а без нее отчаяние в моем спасении начало безжалостно убивать меня. Чтобы осознать случившееся, я попытался размышлять, стараясь определить, не от зарубежной ли иконы со мной приключилось такое тяжкое испытание. Если это отчаяние и тоска связаны с ней, тогда лучше убрать ее из кельи. Но куда же деть эту икону? Взяв киот и не совсем понимая, что происходит, я вышел из кельи на порог и сразу увяз по пояс в сугробах. Задыхаясь от усталости пробивать дорогу в снегу, я отыскал дупло в стволе большого бука и положил в него икону.
Но при возвращении в келью еще более тяжкое состояние душевной мертвенности и полной гибели навалилось на меня. Я пытался молиться, но молитва вязла на языке, а сердце совершенно не откликалось на слова молитвы, словно умерло от отчаяния. Осталось еще одно средство: писать Иисусову молитву в тетради. Временно приходило облегчение от этой неимоверной душевной тяжести, но затем снова тяжкая тоска сдавила мое сердце с жестокой и неумолимой силой.
«Кому же мне теперь молиться? — замелькали в голове помыслы. — Христу не могу, а любимую икону Матери Божией я унес в лес… Получается, что я предал и Саму Пресвятую Богородицу? Как же мне теперь жить?» Безсмысленность положения отрезвила меня. «Нет, не оставлю Матерь Божию, даже если умру в таком ужасном состоянии!» Я бросился в лес по старой борозде, проваливаясь и оступаясь в глубоком снегу. Достав из дупла Иверскую икону Матери Божией и обливая ее горячими слезами, я прижал святыню к груди обеими руками: «Мамочка моя Пресвятая, — взмолилось мое сердце. — Не оставь меня в этой напасти, как Ты всегда не оставляла меня! Смилуйся надо мной, окаянным, и прости! Теперь никогда не оставлю Тебя вовеки!»
При этих словах в сердце моем словно вспыхнул сильный огонь. Он в мгновение ока сжег все мои сомнения и развеял отчаяние, как будто новые силы влились в мою грудь. В сердце неожиданно что-то дрогнуло раз, другой, затем еще и еще… В нем с каждым толчком сладостные звуки сами собой стали складываться в слова молитвы: «Господи! Иисусе! Христе! Помилуй мя!» Несказанно потрясенный никогда раньше не испытываемым переживанием, я застыл на месте: сердце само, без всякого понуждения, молилось сладчайшим гласом Иисусовой молитвы. Эта молитва пронизывала все мое тело с головы до ног. Заливаясь слезами радости, я поднялся в свою келью, не веря произошедшему со мной чуду. Мне казалось, что сейчас этот невероятный дивный сон рассеется и все станет вновь таким же обычным, как прежде.
Но действие молитвы продолжалось, не ослабевая ни на миг. Смотрел ли я на иконы, молитва не прерывалась — сердце молилось само, источая из глаз непроизвольные слезы. Смотрел ли в небо, молитва текла, не останавливаясь и застилая глаза слезами. Из-за слез все окружающее я стал видеть в расплывчатом и радужном свете. Ум ушел из головы и опустился в сердце, став с ним одним целым, обретя удивительную ясность. Голова освободилась от прежней тучи помыслов, словно ее умыли изнутри святой водой. Слово «Иисус» стало самой желанной жизнью моего сердца и соединилось с ним неразрывной связью. Помыслы исчезли в безпредельной и безмолвной ясности сердца, в котором жила и двигалась Иисусова молитва.
Разогрев себе на печи обед из крупы и гороха, я втайне боялся, что эта чудесная молитва исчезнет при резком движении. При этом все приходилось делать медленно и осторожно. Во время еды молитва пульсировала внутри, словно живой и благодатный родник. Благодать источалась из сердца, как будто из него текли «реки воды живой». До вечера, а затем до глубокой ночи душа моя пребывала в самодвижной молитве и не желала оставлять ее даже на краткое мгновение. Но тело устало и требовало отдыха.
Закрыв глаза, я слушал, как молитвенные гласы тихо раздавались в сердце, словно тонкие хрустальные колокольчики. «Может быть, я уже не смогу никогда заснуть?» — подумал я, так как все для меня в эту удивительную пору было внове. Не помню, спал я или нет, но когда я приподнял голову от деревянного изголовья, часы показывали, что прошло всего два часа. В окне горел и переливался трепещущим светом Сириус. Близилось утро…
«Господи, неужели молитва остановилась?» Я прислушался к себе — сердце непрерывно молилось, как прежде: «Господи! Иисусе! Христе! Помилуй мя!» И снова горячие слезы благодарности Богу и Матери Божией залили мое лицо и грудь от избытка непередаваемого счастья. В память об этой ночи я написал стихотворение.
Червь, питающийся землею, знает, что он — земля и живет в земле, как рыбы знают, что их обитель — вода и рождены они водою. И лишь человек, родившийся в мир из Божественных недр, не ведает, что живет, движется и существует в Боге и что Бог — его вечная обитель. Забыв Создателя своего, человек, увы, стяжал лишь горестную обитель — два метра земли, да и та не его, а Божия. Слишком близок Ты, Боже, к созданиям Своим, оттого и не видят они Тебя, ибо слепота их духа страшнее слепоты телесной. Ты смиряешься пред ними, служа им, и вот — возгордились они, презрев Твое небесное смирение. Господи, Ты славен во хвале, в почитании ангельском и человеческом, но несравненно превыше всего без-предельная красота любви Твоей, когда хулят Тебя и поносят отвергшие Тебя и Ты кротко терпишь их, милосердно питая, одевая и заботясь о них, как о неразумных и заблудших Своих детях.