Страница 179 из 212
К концу апреля стало теплеть, и весна потоками солнечного света хлынула на мою поляну. Подснежники, примулы и ландыши усыпали горные склоны. Пришла пора огородных работ, и я спустился в скит. В один из страдных дней меня окликнул взволнованный мужской голос:
— Батюшка Симон, скорей помогите! Марии очень плохо!
Это пришел пасечник Николай, второй хуторянин на Решевей. Из его сбивчивого рассказа я услышал, что соседку он нашел утром на полу без сознания. Несмотря на все его усилия, а также старания прибежавшей со Псху сестры пострадавшей, они не смогли привести больную в сознание. Захватив с собой все необходимое для соборования, я отправился к несчастной старушке. Она без движения лежала на кровати, и только дыхание говорило о том, что больная жива. Сестра, вся в слезах, приподняла руку несчастной, и та без-сильно упала. По всем симптомам, с ней случился инсульт. Я начал соборование. Сестра подпевала где могла, не переставая проливать слезы. К окончанию соборования Мария открыла глаза и осмотрелась. Но узнала она нас или нет, мы не могли понять. Родственница стала спрашивать старушку, узнает ли она ее. Та кивнула головой в знак согласия.
— Спросите у Марии, сможет ли она причаститься, — сказал я моей помощнице.
Больная в ответ вновь кивнула головой. Приготовив все для причащения, я попросил сестру немного приподнять голову парализованной женщины.
— Скажите ей, чтобы она открыла рот!
Несмотря на наши уговоры, старушка не раскрывала рта. Моя помощница пыталась разжать ей зубы, но не смогла:
— Да у нее зубы стиснуты!
Наконец мы с усилием чайной ложечкой разжали сведенные зубы больной, и она смогла проглотить Причастие. Дыхание ее стало ровным, с лица исчезла одутловатость.
— Пусть Мария спит, я приду ее проведать завтра утром, — на прощанье сказал я, перекрестив больную крестом.
Утром меня встретила радостная сестра, говоря, что больная встала. Я обнаружил ее сидящей на кровати. Она улыбнулась, когда я благословил ее.
— А говорить вы можете, Мария?
Старушка кивнула головой.
— Расскажите, что с вами произошло.
— Вот так это, вот так это… — затараторила она.
— Батюшка, она может говорить только эти слова, а по-другому у нее не получается! Наверно, ее Господь за болтливость так наказал… — предположила сестра.
— Тогда давайте попробуем послужить молебен Матери Божией о здравии! Мария, вы будете подпевать? — спросил я.
— Вот так это, вот так это! — выразила согласие старушка.
Мы начали молебен, сестра подпевала припевы. Больная слушала и молчала.
— Пожалуйста, Мария, попробуйте спеть припевы!
Мои просьбы как будто дошли до ее сознания. Она четко и внятно пропела: «Пресвятая Богородице, спаси нас!»
— Так вы уже можете говорить? — порадовался я.
Помощница стояла, удивленно раскрыв глаза.
— Вот так это, вот так это… — в ответ услышали мы.
И вновь, каждый раз, когда нужно было петь, она чисто и ясно подхватывала припевы, но при этом больше не произносила ни одного слова, кроме «вот так это, вот так это…».
По воскресеньям больная с радостью причащалась и подпевала на молебнах. Постепенно к ней возвратилась речь, здоровье ее окрепло. Только левая рука осталась слабее правой. Через две недели Мария уже трудилась на своем огороде, приветствуя меня счастливой улыбкой. Простую беседу она вела свободно. Но когда требовалось поговорить о чем-то сложном, то снова сбивалось на свое «вот так это, вот так это…». К ней переехала из Сухуми жена старшего сына, гречанка, с маленькой девочкой, и теперь соседка впервые обрела счастье после кончины Ильи.
В это же время мне удалось посетить моих родных, ставших мне вторыми родителями, — матушку Ольгу и дьякона Григория. Они выглядели печальными и потерянными.
— Нету, нету больше с нами духовного отца нашего Виталия! — заплакала женщина, закрываясь концом теплого платка. — Оставил нас дорогой наш батюшка…
— Ну, опять слезы… — пробурчал дьякон. — Да он теперь на Небесах с Богом! И еще больше будет о нас молиться…
— Так-то оно так, но как теперь жить будем?
— Ничего, Бог не оставит! — успокаивал ее как мог отец Григорий. — Иди в хату, Симон, отдыхай с дороги…
В комнату вошла заплаканная Ольга:
— Вот, еще нашла письма старца, последние… Хочешь почитать?
— С удовольствием, матушка… Поминай его как схиархимандри-та Виталия. Это сейчас мы все привыкли звать его — Виталий да Виталий… А по монашескому постригу — он вообще-то для меня всегда Венедикт был.
Долго я читал эти удивительные, мудрые письма и делал выписки, из которых сохранилось несколько дорогих мне поучений: «Источник истинного счастья — только благодать Христова, все остальное — химера. Как только прекратишь осуждать, все люди становятся подобны ангелам. Когда отвергнешь зависть и обиды, все вокруг становится раем». И еще: «Если не будешь близок со своим истинным Спасителем и Другом — Христом, то в скорбях оставишь мир, который есть лишь временный попутчик. Если не научишься мудро править своей жизнью с помощью заповедей Евангелия, то она будет править тобой, словно неразумным младенцем. Если не цепляешься за мечтания, душа становится смиренной и в ней начинает жить Христос».
Перед отъездом мы сообща отслужили панихиду по старцу и расстались, утешенные доброй памятью об этом святом человеке. Мне все время вспоминалась одна строка из его письма: «Мой возлюбленный брат, если по-настоящему услышишь хотя бы одну заповедь Евангелия и исполнишь ее на деле, непременно спасешься». Спасибо тебе за все, дорогой незабвенный отец Виталий!
Желание помолиться в безлюдной альпике и немного побыть одному побудило меня подняться в луга на нашу вершину Цыбишха. Запахи желтой азалии кружили голову. Белые и оранжевые крокусы и золотистые шапочки сон-травы устилали цветущие луга. Первый пастушеский балаган, который я увидел, встретил меня тишиной. Вход зарос пахучими зонтиками бузины. Стены оплели белые вьюнки. У порога лежал труп собаки, свернувшейся клубком. Дожидаясь ушедшего хозяина, она предпочла смерть. По углам стояли бидоны, валялась брошенная посуда. Тихо притворив дверь, опечаленный увиденным, я вышел наружу. Та же самая картина ожидала меня в другом и в третьем балагане. В каждом из них у порога кольцом лежал труп верной собаки. Они не покинули своих жилищ, тщетно дожидаясь ушедших навсегда хозяев.
Назад я спускался в сильной задумчивости, и лишь вид цветущих каштанов немного утишил мою печаль о горестях земной жизни. На белопенное каштановое цветение сыпался мелкий теплый дождь. На ветках ореховых деревьев висели крупные сережки. Во дворе в кухне я увидел за столом с угощениями Василия Николаевича и послушника Павла, распивающих чай.
— Отец Симон, я хочу вам подарить на развод несколько ульев. Теперь у вас есть послушник, он согласен за ними присматривать. Какое ваше мнение? — обратился ко мне пчеловод.
— Мнение хорошее! — улыбнулся я.
— Тогда пойдемте на пасеку, и я дам вам ульи! — не стал откладывать дело Василий Николаевич.
В несколько заходов мы перенесли с Павлом в скит шесть ульев. Послушник с интересом взялся изучать книгу о пчеловодстве, подаренную ему пасечником. После знакомства с пчелиными семьями, отделавшись несколькими болезненными укусами, мы наладили наше пчелиное хозяйство. В это же время нам с Павлом удалось побывать на нарзанах на российской стороне, пройдя Санчарский перевал, утыканный немецкими дотами. У нарзанов, отмеченных табличками «от головы», «от сердца», «от легких», «от желудка» и тому подобное, в палатках жил народ. Пограничный пост располагался чуть подальше, примерно в километре, невидимый из этого ущелья. Хотя источники находились поблизости друг от друга, все они имели разный вкус. Удовлетворив свое любопытство, мы повернули обратно. Поход на Санчар показал, что это не наше направление, и я потерял интерес к тем горам.
Наша огородная эпопея заслуживает отдельной истории. Высказав много критических замечаний по поводу моих огородных навыков, геолог предложил свой метод ведения хозяйства, который показался мне убедительным. Он ревностно взялся просеять вилами всю грядочную землю, по-другому посадить картофель — без валиков, а кукурузу решил рассадить по периметру огородного участка. Мы дружно взялись за дело, и в несколько дней посадка была завершена. Оглядывая огород, Павел удовлетворительно произнес: