Страница 167 из 212
За чаем лейтенант сообщил, что с Северного Кавказа летел самолет с добровольцами и оружием. Он попал в снежную бурю, сбился с курса, и началось обледенение. Самолет упал где-то в районе Решевей. Я рассказал лейтенанту, что слышал звук мотора, который смолк на седловине в направлении Гудауты. Эти сведения значительно ободрили поисковую группу. Старик распорядился, чтобы все были готовы рано утром выйти на поиски. Когда лейтенант вышел из кухни, я спросил у него, кто же у них старший.
— Вот он и есть старший! — указал лейтенант на старика.
Я снова занялся своим погребом, углубляя его ломом. Собранный в мешки картофель мог замерзнуть в холодной пристройке. Работая ломом и прислушиваясь к отдаленной орудийной канонаде, я говорил себе: «Для чего мне нужно заниматься какой-то ерундой, когда идет война и не сегодня-завтра неизвестно что произойдет со Псху и с Абхазией?» Трудясь в яме, я совершенно не заметил, что старый абхаз стоит рядом и внимательно смотрит на мои усилия. Почувствовав чей-то взгляд, я поднял голову и встретился с сочувственным взглядом абхаза:
— Вот, дедушка, сам не знаю, к чему это вся моя работа, когда идет война?
— А ты, сынок, послушай, что я тебе скажу. У войны свое дело, а у тебя свое. Война войной, а ты делай свою работу! Одно с другим никак не связано. И война когда-нибудь закончится, и твой погреб тебе пригодится!
Я задумался. В этих словах был какой-то правдивый и глубокий смысл.
— Согласен, дедушка, спасибо за хороший совет! Так и буду всегда делать, что бы ни происходило, — с благодарностью ответил я.
Абхазский отряд с большим трудом пробился к упавшему самолету. Из-за сильного обледенения ему не хватило десятка метров, чтобы перелететь седловину перевала. К сожалению, все добровольцы, летевшие на помощь абхазскому ополчению, погибли. От сильного удара от фюзеляжа отлетели крылья. Дней через десять поисковая группа вернулась на хутор. На прощание молодые абхазы попросили меня показать, как я живу и молюсь. Еще в Лавре мы с отцом Пименом отпечатали на фотобумаге наши любимые иконы и, наклеив их на фанеру, покрыли лаком. Некоторые иконы Матери Божией были пересняты в серебряных окладах с дорогими украшениями. Абхазские парни не сказали ни слова, но вид икон произвел на них большое впечатление. По-видимому, по своей простоте они приняли фотографии за настоящие иконы.
Тогда я не придал этому значения, но через месяц мне сообщили, что молодые солдаты уверяли всех, будто видели у меня очень дорогие иконы в серебре и золоте. Теперь какая-то банда собирается ехать на Псху отбирать их, полагая, что все эти иконы были украдены в Лавре и сейчас я скрываю их в лесу. С большим трудом, с помощью отца Виссариона, удалось убедить этих людей, что ни серебра, ни золота у меня нет. Есть только фотографии этих дорогих икон, которые молодые парни ошибочно приняли за настоящие иконы.
На Рождество мне снова пришлось отправиться на Псху по глубокому снегу, в котором охотники проложили глубокую тропинку. Когда нога соскальзывала с тропы, то приходилось иногда погружаться в снег по пояс. На Псху решила пойти и моя соседка, старушка Мария, пользуясь случаем, что меня вызвались проводить Василий Николаевич с сыном. Праздник прошел торжественно и по-деревенски умилительно. На Рождество дети читали рождественские стихи, и слушать их было весьма трогательно. Причастив больных, а также молитвенника Виктора на уединенном хуторе, я зашел причастить Евдокию, маму Василия Шишина.
У нее, в жарко натопленной комнате, сидели несколько верующих женщин. Старушка не выпускала из рук четки, и лицо ее выглядело теперь совсем по-иному, чем я видел раньше. Оно все светилось тихой духовной радостью.
— Батюшка, спасибо вам! Не знаю, как вас благодарить… Слава Богу и Матери Божией, что молитва как-то сама собой привлеклась в сердце! Читаю и не могу оторваться… — поделилась пожилая молитвенница своим счастьем.
Женщины наперебой подтвердили, что у этой подвижницы молитва почти безпрерывная:
— Как рядом с ней хорошо, батюшка! Вот приходим и сидим возле нее, а она молится!
Я поисповедовал Евдокию, а когда гости вышли, она причастилась с большим умилением. Одна из женщин, пришедших проведать молитвенницу, попросила, чтобы я поисповедовал и ее. Ссылаясь на то, что в комнате при хозяйке исповедовать неудобно, я предложил выйти на улицу.
— А она все равно ничего не слышит! — заверила меня исповедница.
Я совершенно не заметил, что она большой подушкой накрыла нашу молитвенницу. Закончив исповедь, я обернулся: бедная старушка лежала под подушкой и, кажется, не дышала.
— У нее же астма! — кинулся я к Евдокии и откинул подушку. — Что же вы не сказали? Вам же дышать нечем…
Та, еле-еле отдышавшись, сказала:
— Простите меня, батюшка, я вам не хотела мешать…
Я вышел от этой удивительной женщины в сильной задумчивости: в несколько месяцев она стяжала такую молитву, к которой я все еще не мог подступиться. Дивны дела Твои, Господи, и не менее дивна милость Твоя к любящим Тебя!
У дома Евдокии меня ожидала благочестивая семейная пара — муж с женой, с ними стояла и моя соседка Мария. Эти люди попросили поисповедовать и причастить их престарелого отца, живущего уединенно на краю села. Все вместе мы отправились к нему домой. Нас встретил, шаркая распухшими ногами, старичок с очень добрым лицом.
— Зовите меня Алексеем, батюшка, — представился он.
Ходить ему было нелегко: его ноги за день отекали так сильно, что он еле передвигался. Тем не менее Алексей сам колол дрова, носил ведрами воду и еще держал корову. Некоторое время наша компания посидела за чаем. Разговорились.
— Всякое в жизни было, — не торопясь вел беседу сын Алексея, коренастый, знающий цену словам человек. — И гонения на Церковь пережили, и войну, да мало ли чего… Хорошего от людей немного видели, а дурным никого не обидели. Так и живем…
Быстро стемнело, и нам пришлось остаться на ночь у доброго хозяина. В комнате с образами в углу было тепло и тикали «ходики», как в моем далеком детстве. За ужином этот старичок поведал мне, что за день он старается прочитать всю Псалтирь и делает так уже много лет, потому что у него к Псалтири большая любовь.
— А как вы ее читаете, сразу или частями? — поинтересовался я.
— Когда как, батюшка. Больше, конечно, частями. Так за день потихоньку и прочитываю… Хотите вечером со мной почитать Псалтирь?
Я согласился, желая помочь пожилому человеку в чтении. Когда мы подошли к святому углу, где на аналое перед иконами лежала большая старинная Псалтирь, хозяин попросил нас с Марией слушать и молиться, а читать будет он сам.
Старушка и я стали позади нашего чтеца и приготовились слушать. Но то, что мы услышали, невозможно было назвать чтением. Это больше походило на размышление вслух. Каждое слово Алексей произносил медленно и внятно, стараясь глубоко вникнуть в его смысл. Некоторые понравившиеся ему стихи псалма он повторял несколько раз, стараясь запечатлеть их в своем сердце. Иногда, над какими-либо стихами, он принимался тихо всхлипывать, словно ребенок. Мы с Марией старались хранить молчание, не желая чем-либо помешать такому умилительному чтению Псалтири.
Прошло два часа. Я поглядел на мою соседку, она явно клевала носом. Пробудившись, Мария показала мне глазами, что у нее уже нет сил дожидаться окончания чтения. Я попросил у чтеца прощения, что перебиваю, и сказал, что моя спутница сильно устала от долгой тяжелой дороги. Старичок отвел ее в комнату, где стояла простая железная кровать, а мы вновь приступили к чтению Псалтири, перемежаемому плачем чтеца. Когда я слушал его тихий дрожащий голос, на мои глаза невольно наворачивались слезы. Чтение книги с семнадцатой кафизмы началось у нас около восьми вечера, а к часу ночи мой недюжинный старичок дочитал Псалтирь до конца.
— А сколько времени у вас уходит ежедневно на чтение Псалтири? — полюбопытствовал я.
— Часов десять-двенадцать, но, конечно, с перерывами по хозяйству, — смиренно ответил чтец.